Папа Римский, Фидель, Пиночет
Эти слова сложились вместе во время интервью с Гарсиа Маркесом, прошедшего в прошлом месяце на Кубе с итальянским телевизионным журналистом Джованни Миноли.
Вас часто определяют как «магического реалиста». Вы принимаете это определение? Оно вам нравится?
Нет, я не принимаю эти слова: магический реализм. Я чистый реалист. Суть в том, что-то, о чём я пишу, — это реальность Карибского бассейна, реальность всей Латинской Америки, и я верю, что реальность сама по себе — куда более магическая, чем мы себе представляем. Мы снова позволяем Декарту слишком сильно влиять на нас.
Тогда как вы себя определяете? Как реалиста?
Реалист. Я бы сказал, печальный реалист.
Печальный? Почему?
Мы, жители Карибов, имеем репутацию людей радостных, очень открытых. Хотя, по правде, мы более закрытые, замкнутые и грустные, чем нас представляют.
Говорят, что, приступая к написанию, вы надеваете комбинезон механика, это правда?
Да.
Для чего?
Просто потому, что это удобно. Утром встаешь, застегиваешь молнию и уже готов работать.
Поговорим о вашем подходе к писательству: его технической составляющей, до того, как переходить к вашему поэтическому миру. Например: вы пишете каждый день? Утром? Вечером? У вас есть писательские привычки? Какие?
Я пишу каждый день и всегда в одно и то же время. Я встаю каждое утро в шесть часов и читаю на протяжении двух часов. Я предпочитаю эти часы, потому что со всеми моими обязательствами мне больше не удается найти свободного времени в течение дня. В девять часов я сажусь за печатную машинку и не встаю до двух часов пополудни. И так происходит каждый день недели. Другими словами, в моих неделях нет воскресений. Когда я нарушаю этот принцип, я чувствую серьезные угрызения совести, у меня практически появляется впечатление, что я не заслужил свой хлеб. Кроме того, я становлюсь особенно строг к себе: для меня очень важно вернуться к работе на следующий день. Таким образом, это привычка, которой я следую неукоснительно, как если бы я был офисным работником.
Когда пишете, вы делаете перекур? Вам нужна перезарядка или нет?
Примерно пятнадцать лет назад, еще до «Ста лет одиночества», я выкуривал по четыре пачки сигарет, пока писал. Потом я перестал и с тех пор пишу без сигареты в руках. Я никогда не пью, не принимаю ничего стимулирующего. Я это делаю в крайних случаях в других обстоятельствах, но не для того, чтобы писать. Для того, чтобы писать, — это мое убеждение — необходимо быть в отличном состоянии здоровья и отличной форме, как у спортсменов и боксеров.
Поговорим об опасном противнике: письме. Вы легко пишете?
Я пишу с четырнадцати лет и уже научился делать это без труда. Этому можно научиться, есть разные хитрости. В начале я сидел перед белым листом, и это было ужасно, потому что я понимал, что не знаю, что делать. Но не сейчас. Я больше не начинаю писать книгу, если еще не обдумал ее, если ее нет у меня в голове, полностью завершенной, как если бы я ее уже прочитал — только в этот момент я сажусь за работу. Редактура первой главы может длиться долгое время, даже год. А затем остаток книги может занять три месяца. Первая глава обобщает стиль, задает тон. С первой главы можно судить о длине книги. В том, что касается повседневной каждодневной работы, у меня есть формула. По счастливому стечению обстоятельств я получил ее от Хемингуэя, который советовал никогда полностью не заканчивать работу за день, а оставлять немного на следующий. Таким образом когда встаешь на следующий день, проблема начала работы уже решена. По такому же принципу всегда нужно оставлять немного работы на завтра. Если честно, у меня никогда не возникает проблем с тем, чтобы писать. Я бы даже сказал — напротив: единственные моменты абсолютного счастья, которые я испытал, случились во время письма.
В 1973 году, когда Пиночет пришел к власти, вы объявили, что больше ничего не опубликуете до тех пор, пока он не покинет пост. Пиночет всё еще на месте, но вы продолжаете писать. Почему?
Жизнь писателя всегда полна проигранных сражений. В этом случае я вновь проиграл, но я не позволю себе потерпеть поражение в последнем. Я пришел к выводу, что лучше я буду противостоять Пиночету, создавая хорошие книги, чем отказавшись от письма. Не осознавая этого, я подчинился пиночетовской цензуре, которая заставляла нас молчать практически пять лет.
Сегодня Куба и Кастро — снова выдумка для вас?
Нет, это не выдумка, это реальность.
Да, но вы писали: «Я очень внимательно следил за кубинской революцией, но никогда не говорил о ней в своих книгах». Почему?
Я во многом идентифицирую себя с кубинской революцией: я поддерживаю настолько тесные отношения как с жителями, так и с революционерами-правителями этого острова, что в итоге я стал малоэффективным пропагандистом революции. Потому что-то, что я говорю в защиту кубинской революции, всегда будет казаться вдохновленным рвением, выходящим за рамки политической реальности.
Карлос Франки, бывший друг Кастро, сегодня ставший его главным врагом, утверждает, что вы сказочник и кабулист1. Вы самый просоветский испаноязычный писатель и ездите между Москвой и Гаваной. Итак, просоветский кабулист, это правда? У вас есть, что ответить?
Я хорошо знаю Карлоса Франки, а он хорошо знает меня, в свое время мы были хорошими знакомыми. Карлос Франки прекрасно знает, что мои отношения с Советским Союзом никогда не были особенно тесными и что я его серьезно критиковал. Следовательно, я не думаю, что он и впрямь так сказал, а если и говорил, то я не верю, что он так считает.
По вашему, кто в мире больше всего хочет мира? По-настоящему хочет.
Те, кто хотят мира, — это не страны и не государства, я думаю. Я верю, что есть множество людей разных классов и национальностей, которые этого хотят и представляют собой большинство. Я верю, что когда много стран видят свою обязанность бороться за мир, они начинают делать это, потому что не могут больше выдерживать давление своих собственных граждан в пользу мира.
Что вы думаете о новой политической ориентации Горбачева и Советского Союза?
В течение тридцати лет друзья как правых, так и левых взглядов, точнее, друзья левых взглядов и враги правых взглядов обвиняли меня в том, что я контрреволюционер, ревизионист, диссидент, мелкобуржуазный писака из-за моей критики и несогласий с Советским Союзом. Я не постоянный гость Советского Союза, я был там всего пару раз, и то только по культурным вопросам. Всё, что я говорил или критиковал, всё, что должно было быть сделано, по моему мнению, в Советском Союзе, соответствует тому, что Горбачев говорит и делает сегодня.
Говорят, что в 1982 году вас принял Папа Римский Иоанн Павел II, который хотел больше узнать о Латинской Америке в преддверии своей поездки в Мексику. Как всё прошло?
Это не Папа хотел узнать больше о Латинской Америке, это именно я добивался аудиенции, потому что хотел попросить Папу Иоанна Павла II о поддержке Los Desaparecidos2: программы помощи пропавшим без вести в Аргентине. Мне предоставили краткую неформальную аудиенцию. Я рассказал о своей идее, Папа мне ответил, что подумает, в итоге программа не увенчалась успехом.
Я до сих пор вспоминаю человека, который чувствовал себя очень неудобно за своим столом, он только недавно был назначен, и у меня сложилось впечатление, что он не обладал достаточными навыками для этой работы. Когда пришло время уходить, у него возникла проблема с дверью в свой кабинет: он не мог ее открыть — застрял ключ. А лучшим воспоминанием, которое у меня осталось с той встречи, был момент, когда я спросил у себя: что бы подумала моя мать в Колумбии, если бы узнала, что я застрял в одной комнате с Папой Римским?
Какое место занимает любовь в вашей жизни?
Любовь — моя единственная идеология. Всё, что я делаю, всё, что существует, я не могу осмыслить, не обращаясь к любви. Повторюсь, это моя единственная идеология.
Я хотел спросить также о любви к женщинам.
Я не могу провести здесь разделительную линию. Любовь для меня — это чувство экуменическое3, в этом смысле я христианин.
А верность, она для вас важна?
Так, ну, проблема в том, что сейчас подход к верности очень, скажем, полицейский. У меня много сомнений насчет супружеской верности. Я думаю, что-то, что мы традиционно называем верностью и неверностью, практически не важно. Что важно, так это преданность.4
Я задал вам этот вопрос, потому что в вашей последней книге «Любовь во время холеры» говорится о любви, которая длится очень долгое время, до старости. В очень красивой сцене два пожилых персонажа выключают свет, чтобы заняться любовью. А у вас, есть ли у вас страх старости?
Я всегда боялся темноты. Но старость меня не слишком сильно пугает. В моей семье много долгожителей: мой отец умер в 84, моя мать — в 82 года, и они до последнего оставались в здравом уме. Другими словами, у меня генетически есть все шансы сохранить ясность ума, если я доживу до этого момента. А остальное не имеет никакого значения, потому что ясность превыше всего.
Смерть вас пугает?
Смерть — нет. Но умирать — сам факт умирания — да. Как писателя, меня особенно заботит, что самое важное в моей жизни — смерть — это единственное событие, о котором я никогда не смогу уже написать.
Религия и Бог, им есть место в вашей жизни?
К сожалению, для Бога нет места в моей жизни. Но я надеюсь, что если он существует, то в его жизни есть место для меня.
Переведено с итальянского Ж. Каркопино
Джованни Миноли
24−30 апреля 1987
Вас часто определяют как «магического реалиста». Вы принимаете это определение? Оно вам нравится?
Нет, я не принимаю эти слова: магический реализм. Я чистый реалист. Суть в том, что-то, о чём я пишу, — это реальность Карибского бассейна, реальность всей Латинской Америки, и я верю, что реальность сама по себе — куда более магическая, чем мы себе представляем. Мы снова позволяем Декарту слишком сильно влиять на нас.
Тогда как вы себя определяете? Как реалиста?
Реалист. Я бы сказал, печальный реалист.
Печальный? Почему?
Мы, жители Карибов, имеем репутацию людей радостных, очень открытых. Хотя, по правде, мы более закрытые, замкнутые и грустные, чем нас представляют.
Говорят, что, приступая к написанию, вы надеваете комбинезон механика, это правда?
Да.
Для чего?
Просто потому, что это удобно. Утром встаешь, застегиваешь молнию и уже готов работать.
Поговорим о вашем подходе к писательству: его технической составляющей, до того, как переходить к вашему поэтическому миру. Например: вы пишете каждый день? Утром? Вечером? У вас есть писательские привычки? Какие?
Я пишу каждый день и всегда в одно и то же время. Я встаю каждое утро в шесть часов и читаю на протяжении двух часов. Я предпочитаю эти часы, потому что со всеми моими обязательствами мне больше не удается найти свободного времени в течение дня. В девять часов я сажусь за печатную машинку и не встаю до двух часов пополудни. И так происходит каждый день недели. Другими словами, в моих неделях нет воскресений. Когда я нарушаю этот принцип, я чувствую серьезные угрызения совести, у меня практически появляется впечатление, что я не заслужил свой хлеб. Кроме того, я становлюсь особенно строг к себе: для меня очень важно вернуться к работе на следующий день. Таким образом, это привычка, которой я следую неукоснительно, как если бы я был офисным работником.
Когда пишете, вы делаете перекур? Вам нужна перезарядка или нет?
Примерно пятнадцать лет назад, еще до «Ста лет одиночества», я выкуривал по четыре пачки сигарет, пока писал. Потом я перестал и с тех пор пишу без сигареты в руках. Я никогда не пью, не принимаю ничего стимулирующего. Я это делаю в крайних случаях в других обстоятельствах, но не для того, чтобы писать. Для того, чтобы писать, — это мое убеждение — необходимо быть в отличном состоянии здоровья и отличной форме, как у спортсменов и боксеров.
Поговорим об опасном противнике: письме. Вы легко пишете?
Я пишу с четырнадцати лет и уже научился делать это без труда. Этому можно научиться, есть разные хитрости. В начале я сидел перед белым листом, и это было ужасно, потому что я понимал, что не знаю, что делать. Но не сейчас. Я больше не начинаю писать книгу, если еще не обдумал ее, если ее нет у меня в голове, полностью завершенной, как если бы я ее уже прочитал — только в этот момент я сажусь за работу. Редактура первой главы может длиться долгое время, даже год. А затем остаток книги может занять три месяца. Первая глава обобщает стиль, задает тон. С первой главы можно судить о длине книги. В том, что касается повседневной каждодневной работы, у меня есть формула. По счастливому стечению обстоятельств я получил ее от Хемингуэя, который советовал никогда полностью не заканчивать работу за день, а оставлять немного на следующий. Таким образом когда встаешь на следующий день, проблема начала работы уже решена. По такому же принципу всегда нужно оставлять немного работы на завтра. Если честно, у меня никогда не возникает проблем с тем, чтобы писать. Я бы даже сказал — напротив: единственные моменты абсолютного счастья, которые я испытал, случились во время письма.
В 1973 году, когда Пиночет пришел к власти, вы объявили, что больше ничего не опубликуете до тех пор, пока он не покинет пост. Пиночет всё еще на месте, но вы продолжаете писать. Почему?
Жизнь писателя всегда полна проигранных сражений. В этом случае я вновь проиграл, но я не позволю себе потерпеть поражение в последнем. Я пришел к выводу, что лучше я буду противостоять Пиночету, создавая хорошие книги, чем отказавшись от письма. Не осознавая этого, я подчинился пиночетовской цензуре, которая заставляла нас молчать практически пять лет.
Сегодня Куба и Кастро — снова выдумка для вас?
Нет, это не выдумка, это реальность.
Да, но вы писали: «Я очень внимательно следил за кубинской революцией, но никогда не говорил о ней в своих книгах». Почему?
Я во многом идентифицирую себя с кубинской революцией: я поддерживаю настолько тесные отношения как с жителями, так и с революционерами-правителями этого острова, что в итоге я стал малоэффективным пропагандистом революции. Потому что-то, что я говорю в защиту кубинской революции, всегда будет казаться вдохновленным рвением, выходящим за рамки политической реальности.
Карлос Франки, бывший друг Кастро, сегодня ставший его главным врагом, утверждает, что вы сказочник и кабулист1. Вы самый просоветский испаноязычный писатель и ездите между Москвой и Гаваной. Итак, просоветский кабулист, это правда? У вас есть, что ответить?
Я хорошо знаю Карлоса Франки, а он хорошо знает меня, в свое время мы были хорошими знакомыми. Карлос Франки прекрасно знает, что мои отношения с Советским Союзом никогда не были особенно тесными и что я его серьезно критиковал. Следовательно, я не думаю, что он и впрямь так сказал, а если и говорил, то я не верю, что он так считает.
По вашему, кто в мире больше всего хочет мира? По-настоящему хочет.
Те, кто хотят мира, — это не страны и не государства, я думаю. Я верю, что есть множество людей разных классов и национальностей, которые этого хотят и представляют собой большинство. Я верю, что когда много стран видят свою обязанность бороться за мир, они начинают делать это, потому что не могут больше выдерживать давление своих собственных граждан в пользу мира.
Что вы думаете о новой политической ориентации Горбачева и Советского Союза?
В течение тридцати лет друзья как правых, так и левых взглядов, точнее, друзья левых взглядов и враги правых взглядов обвиняли меня в том, что я контрреволюционер, ревизионист, диссидент, мелкобуржуазный писака из-за моей критики и несогласий с Советским Союзом. Я не постоянный гость Советского Союза, я был там всего пару раз, и то только по культурным вопросам. Всё, что я говорил или критиковал, всё, что должно было быть сделано, по моему мнению, в Советском Союзе, соответствует тому, что Горбачев говорит и делает сегодня.
Говорят, что в 1982 году вас принял Папа Римский Иоанн Павел II, который хотел больше узнать о Латинской Америке в преддверии своей поездки в Мексику. Как всё прошло?
Это не Папа хотел узнать больше о Латинской Америке, это именно я добивался аудиенции, потому что хотел попросить Папу Иоанна Павла II о поддержке Los Desaparecidos2: программы помощи пропавшим без вести в Аргентине. Мне предоставили краткую неформальную аудиенцию. Я рассказал о своей идее, Папа мне ответил, что подумает, в итоге программа не увенчалась успехом.
Я до сих пор вспоминаю человека, который чувствовал себя очень неудобно за своим столом, он только недавно был назначен, и у меня сложилось впечатление, что он не обладал достаточными навыками для этой работы. Когда пришло время уходить, у него возникла проблема с дверью в свой кабинет: он не мог ее открыть — застрял ключ. А лучшим воспоминанием, которое у меня осталось с той встречи, был момент, когда я спросил у себя: что бы подумала моя мать в Колумбии, если бы узнала, что я застрял в одной комнате с Папой Римским?
Какое место занимает любовь в вашей жизни?
Любовь — моя единственная идеология. Всё, что я делаю, всё, что существует, я не могу осмыслить, не обращаясь к любви. Повторюсь, это моя единственная идеология.
Я хотел спросить также о любви к женщинам.
Я не могу провести здесь разделительную линию. Любовь для меня — это чувство экуменическое3, в этом смысле я христианин.
А верность, она для вас важна?
Так, ну, проблема в том, что сейчас подход к верности очень, скажем, полицейский. У меня много сомнений насчет супружеской верности. Я думаю, что-то, что мы традиционно называем верностью и неверностью, практически не важно. Что важно, так это преданность.4
Я задал вам этот вопрос, потому что в вашей последней книге «Любовь во время холеры» говорится о любви, которая длится очень долгое время, до старости. В очень красивой сцене два пожилых персонажа выключают свет, чтобы заняться любовью. А у вас, есть ли у вас страх старости?
Я всегда боялся темноты. Но старость меня не слишком сильно пугает. В моей семье много долгожителей: мой отец умер в 84, моя мать — в 82 года, и они до последнего оставались в здравом уме. Другими словами, у меня генетически есть все шансы сохранить ясность ума, если я доживу до этого момента. А остальное не имеет никакого значения, потому что ясность превыше всего.
Смерть вас пугает?
Смерть — нет. Но умирать — сам факт умирания — да. Как писателя, меня особенно заботит, что самое важное в моей жизни — смерть — это единственное событие, о котором я никогда не смогу уже написать.
Религия и Бог, им есть место в вашей жизни?
К сожалению, для Бога нет места в моей жизни. Но я надеюсь, что если он существует, то в его жизни есть место для меня.
Переведено с итальянского Ж. Каркопино
Джованни Миноли
24−30 апреля 1987
4. В первом случае Маркес использует слово fidelity, во втором — loyalty. — Прим. переводчицы
1. Террорист-фундаменталист, участвовавший в войне в Афганистане. — Прим. переводчицы
2. «Desaparecidos» не имеет перевода на русский, используется для обозначения людей, похищенных и убитых военной диктатурой Хорхе Видела. — Прим. переводчицы
3. Экуменизм — движение за сближение и объединение различных христианских конфессий, от греч. «ойкумена» — обитаемый мир, вселенная. — Прим. переводчицы
Фотография с загнутой стороны странички
