Интервью с Дарьей Синицыной

В мае 2024 года мы взяли интервью у Дарьи Синицыной. Благодаря ей российский читатель познакомился с последним романом Габриэля Гарсиа Маркеса «‎Увидимся в августе».

В интервью Дарья раскрылась в трех ипостасях: как преданная читательница, приученная к Маркесу мамой, как переводчица, цепляющая в поездках языковые находки, и как эксперт, который следит за трендами в латиноамериканской литературе.

Ольга Тамкович: Мы решили найти ваш контакт, когда увидели, что выходит «Увидимся в августе». В одном интервью вы говорили, что имеете счастье переводить только любимые книги. Интересно узнать, как проходила работа с рукописью? Стала ли она любимой?
Дарья Синицына: На данный момент я перевожу уже не только то, что мне нравится — с позиции переводчика-энтузиаста переместилась на более профессиональную. И у меня теперь предложений со стороны издательства больше, чем моих инициатив. К тому же бывает так, что мне что-то понравилось при знакомстве с текстом, а когда начинаю переводить, я понимаю, что первое впечатление меня подвело. И иногда я не то чтобы разочаровываюсь в том, что перевожу, но я не согласна с авторами, которые мне попадаются. А здесь был очень сложный случай. Сначала я очень боялась заглядывать в рукопись, потому что представляла себе, что это может быть бог знает что. Но успокоилась в процессе чтения и перевода. В общем-то, не пожалела. Хотя по мере перевода выяснилось, что там есть всякие нестыковки. Но это касалось не основного содержания, а каких-то временных точек, и в целом не мешало. Хотя, конечно, когда делаешь либо пере-перевод, либо что-то очень ожидаемое, то много кто оказывается разочарован. Собственно, так и происходит.
Я не могу сказать, что это текст уровня больших романов Гарсиа Маркеса, но тут роль сыграл тот факт, что это мой любимый писатель. И я в этой повести нашла вещи, которые отзывались у меня в других его текстах. Поэтому я ее полюбила. Конечно, это не «Сто лет одиночества», не «Осень патриарха».
Все говорят, что это роман, но сейчас вообще всё, что больше сотни страниц, принято называть романом. Может быть, это испанская или английская калька проникает в русский язык, и всё, что novel или novela стали по-русски называть романом. Я ожидала меньшего, поэтому мне он понравился.

В некоторых рецензиях говорят, что это, в отличие от других работ Маркеса, история о простой жизни, что внезапно Маркес становится ее певцом. Интересно, что вы, как переводчица, думаете о такой точке зрения?
Простой жизни — в смысле «небогатой» или в смысле «простой супружеской» жизни? Потому что ничего нового в поэтике, в общем, нет. Про брак он много писал в «Любви во время чумы», там размышления о браке совпадают чуть ли не текстуально. Про карибский мир простых людей тоже много раз у него встречалось. Я не вижу поворота, тематического или эстетического.

Хотелось бы поговорить и о других ваших переводах Маркеса. Во-первых, бывают нестыковки в списках того, что вы у него переводили…
Да, какие-то легенды обо мне ходят? (смеется). Я переводила La hojarasca («Шалая листва»), «Осень патриарха» из крупных вещей. Один рассказ и буквально одну заметку из «Скандала столетия"(09:25). Но, конечно, большая удача, что мне досталась «Осень патриарха».

Можете рассказать про «Осень патриарха», насколько трудно было делать перевод после советского?
Мне было совсем не трудно, потому что я не читала перевод Карлоса Шермана и Валентина Тараса. За «Сто лет одиночества» я бы наверное не взялась, потому что я очень хорошо знала текст. А тут я была свободна. И он [предыдущий перевод] на меня никак не влиял. Но я прочитала его сразу же после того, как сдала свою рукопись. Я купила себе первое советское издание «Осени патриарха» после журнального и по горячим следам прочла. И даже на ошибке себя поймала. Я не ту цифру вписала в его возраст и в одном месте лицо перепутала. А так, туда (в текст) ввинчиваешься и находишься внутри. Сел с утра — и до вечера там находишься. Очень тяжелый текст, но, с другой стороны, настолько поэтичный и настолько это бесконечное предложение тебя захватывает, что это большой кайф был.

Сам Маркес вспоминал, как он надевает рабочий костюм и под музыку идет писать «Осень патриарха», практически засыпая. Чего-то такого с вами не происходило, сомнамбулического эффекта не было?
Не могу сказать, что я была в сомнамбулическом состоянии, скорее в очень бодром. У этого текста очень удобный синтаксис. Бывает, когда текст выстроен логически, ты можешь пропустить предложение. Потому что есть первое и третье, они связаны, все нормально. Между ними было еще второе, которое вроде как в роли не играло, и его можно случайно пропустить. А тут ты не можешь оторваться, потому что каждый следующий шаг связан с предыдущим, и вот оно у тебя плетется и плетется. Это соответствует изначальному значению слова «текст». Ты сидишь, как паук, на этой ниточке и всё время что-то туда приплетаешь. Это хорошее ощущение, не мистические, ни в коем случае нет. Но очень приятное.

Вы сказали, что за «Сто лет одиночества» бы не взялись. А хотели бы вы предложить свою версию «Любви во время чумы»?
Хотела бы, потому что перевод «Любви во время чумы» я тоже не читала. Что еще хотела бы перевести? Может быть, Del amor y otros demonios («О любви и прочих бесах»). Хотя у меня к этой повести так поменялось отношение с годами.

В какую сторону поменялось?
Я ее прочла в 16 лет, половину не понимая вообще. Тогда она на меня произвела сильное впечатление. Теперь мне тяжелее на это смотреть. Совсем уж становится жалко бедную девочку, со всех сторон с ней нехорошо поступают. Еще я съездила в Картахену и теперь примерно себе представляю, что где происходило. От этого еще интереснее.

Кстати о Латинской Америке. Нашли информацию, что вы учились в Барселоне и писали выпускную работу по Маркесу. Можете рассказать, о чем была работа? Может быть, у вас были интересные источники.
Выпускную работу я писала не по Гарсиа Маркесу. После Барселоны я занялась Гильермо Кабрерой Инфанте, потому что в Барселоне про него узнала. А Гарсиа Маркесом я занималась еще раньше. На втором курсе писала работу, сравнивала два перевода «Хроники объявленной смерти» Людмилы Синянской и Людмилы Новиковой. Мне было очень интересно. Я тогда еще не понимала, чем я буду дальше заниматься, но меня бессознательно прибило к переводоведению. Я не архивный тип исследователей, я вообще уже от этого отошла и теперь поближе к тексту. У меня всегда, если я чем-то занимаюсь, очень плохо с источниками, очень плохо с библиографией, ее всегда довольно мало.

Может быть, есть материалы по Маркесу, которые вам в оригинале всегда казались интересными?
Нет, к сожалению, я никогда (за исключением курсовой на второй курсе) не работала с ним как филолог. У меня либо чисто читательский интерес, либо практический, переводческий. Отсюда проистекают только выдержки из его интервью или словарные поиски. Иногда встречается что-то непонятное, тогда начинаешь выяснять. И понимаешь, что советским переводчикам это было совсем недоступно, не было интернета, негде было прочитать, что Гарсия Маркес имеет в виду.
Например, когда в «Осени патриарха» патриарх ездит в квартал собачьих драк, в какой-то момент текст становится непонятным. Слова, словосочетания нам кажутся сюрреалистическими. Когда начинаешь искать, выпадает интервью Маркеса, где он объясняет, что это жаргон барранкильских таксистов 50-х годов, и что вот так называли косяк, вот так называли член, вот эти два чувака действительно в Барранкилье жили, и у одного был бар, другой чем-то еще был известен. Но надо же было попасть на это интервью. А, естественно, у Тараса и Шермана не был такой возможности.
Тоже в «Осени патриарха» уже под конец герой ходит, у него болит голова. И он прикладывает себе компрессы, смоченные какой-то водой, которая, называется bairún Начинаешь искать, оказывается, что это испанизированное английское Bay rum. что есть такое растение, соответственно, бальзам, его можно купить. Это выяснялось путем долгих поисков. Или, например, в «Палой листве» они читают какой-то almanaque Bristol .Это даже гуглится плохо. А приезжаешь в Боготу, и там он у каждой газетчицы.. Я его себе купила, там можно посмотреть гороскоп, советы садоводам, что-то в этом роде. Он присутствовал еще во времена, которые там описываются. Это 30-е годы, если судить по тому, что рассказывает маленький мальчик. Вот он до сих пор там есть.
Погружение в карибскую, колумбийскую реальность многие вещи расставляет по местам. Во-первых, такое впечатление, что мало что изменилось с тех времен (смеется). Люди продают игуаньи яйца на дороге, банановые рощи, грифы, которые gallinazo), ходят везде, их больше, чем ворон здесь,. Степень реальности этого всего повышается, экзотичность снижается. Наверное, так и должно быть, потому что человек всю жизнь писал про свое: про свою деревню, про свои города. Для нас, конечно, это всё по-другому выглядит.

А были ли в какие-то из ваших поездок лингвистические контакты или просто опыт, который потом помогал с переводом? Потому что вы встретили это слово просто в жизни, а не в словарях.
Да, конечно. Ну например, есть такое выражение — mamar gallo. Оно колумбийское, но отчасти венесуэльское тоже. И у Гарсиа Маркеса встречается. И в издании «Осени патриарха» оно неправильно написано. Посланник Ватикана Деметрио Алдоуc, который приезжает и начинает работать, чтобы понять, достойна ли канонизации мать главного героя. В него все буквально влюбляются в этой стране, потому что он весь из себя свой. И когда он заканчивает работать во Дворце Апостольской нунциатуры, он идет в порт, там сидит со всеми вместе, выпивает, закусывает, с грузчиками разговаривает и над ними подшучивает. Mamar gallo — это и есть шутить, кого-то высмеивать. И вот там сказано — les mamaba gallo en latín, то есть обстебывал их на латыни. И в испанском издании написано — les llamaba gallo en latín, что совершенно непонятно и против грамматики — глагол llamar очень странно выглядит в этом сочетаниио. Но я-то это перевела, потому что это еще есть в Del amor y otros demonios («О любви и прочих бесах») и в «Хронике объявленной смерти». Но когда я приехала в Барранкилью, мой друг, родственник моей подруги, у которого я останавливалась, первое, что сказал мне… там мы ходили где-то, и он увидел каких-то боготинцев и сказал: (Acá nos gusta mamarles gallo a los cachacos) «‎Мы тут любим поприкалываться над столичными жителями». И это «mamar gallo» всё время на устах. Не только как слово, а как способ бытия. Это характерно для всего Карибского мира, легкое отношение к реальности, ее высмеивание. Choteo — на Кубе, в Колумбии — mamar gallo.
Когда попадаешь в языковую среду, всё, что тебе в уши льется, будет запоминаться гораздо легче и на более долгий срок. Иногда это профессиональная деформация. Я помню, что ехала из Барселоны в Валенсию на электричке, и там сидела бабушка. Эта бабушка сказала предложение кому-то по телефону: «De donde soy yo, ya npo tengo a nadie» — «Там, откуда я родом, у меня никого не осталось» И вот я еду и думаю — какой хороший пример придаточного места. Такие у меня радости в жизни.

Если говорить о Маркесе как о писателе латиноамериканского бума и той среде, особенной не только из-за экзотичности, но и социальной остроты, как вам кажется, вам было бы интересно в Латинской Америке периода этого бума, чувствовали бы себя там на своем месте? Или это период, на который лучше смотреть со стороны?
Я предпочла бы не жить в интересное историческое время. Но меня всегда привлекало всё, что связано с Латинской Америкой в 60-е годы. Это совершенно особенное время, я бы хотела посмотреть на какой-нибудь «медовый месяц‎» кубинской революции. Здесь была оттепель, там тоже были большие надежды. Да, я бы на такое глянула. Ну, вряд ли бы участвовала, потому что это идеалистический проект, а я уже повидала их и отношусь со скепсисом.
Я кубинист по основной специальности. У меня очень неоднозначное отношение ко всему, что там происходило в 60-е годы. Писатели бума на этой почве и разошлись во многом. Кто остался с кубинской революцией, кто отказался от этих убеждений. Потом наступила реакция, и авторы следующего поколения уже совершенно не считали, что они должны держать перо как ружье, и считали, что литература не должна быть ангажированной.

Обращаясь к вашему опыту переводов и преподавания в СПбГУ, есть ли сейчас конкретные течения, тренды, в литературной среде относительно Латинской Америки? Какой ваш текущий научный интерес?
Я откатилась в переводческую тему. Какое-то время занималась советско-кубинским контактом и тем, как он отражался в кубинской литературе. Это живая тема, в настоящий момент продуцируются художественные тексты, в которых осмысляется опыт советского присутствия на Кубе. Это было очень интересно, но я поняла, что больше люблю переводить, чем что-то писать. Поэтому я решила не мучиться — для меня создавать собственный текст всегда мучительно.
В кубинской литературе присутствует тенденция описывать советский опыт 60−80-х годов как, безусловно, травмирующий. А в остальном: постмодернизм; те тенденции, которые появились после бума, всякого рода исторический роман с какими-то фантастическими вкраплениями; интерес к эпохе Конкисты не снижается и все опять уходят к хроникам, к первым завоеваниям.
А с другой стороны, роман, который сейчас вошел в короткий список Международного Букера, про то, что не любили все постбумовцы. Постбум отказался от сельской литературы, грубо говоря, и ушел в город, в массовую культуру. Они сказали, «никакого магического реализма нам не надо, у нас совершенно другие интересы. И вообще, мы не обязаны сидеть и писать про нашу глубинку. Как бы она ни отражала весь мир». А здесь нет. Это аргентинский роман про мегазахолустье, и написан он на аргентинском испанском, но, скажем, не буэнос-айресском, а именно диалекте этой провинции. Там много слов из языка гуарани, коренных народов, большая часть которых живет в Парагвае и Бразилии. Он очень медленный, очень погруженный в момент и со многими вещами, которые характерны для романа 60-х годов. Там есть магический элемент, очень искусно это сделано. Сначала не понимаешь, что половина персонажей не очень живы. Ну, как в «Педро Парамо‎» Хуана Рульфо, например.
Вот пример того, что попадает сейчас в откровенно постмодернистские тенденции. У латиноамериканских писателей была своего рода борьба за право выйти за пределы Макондо и писать вообще не про Америку. Вот если я пишу про Европу, делает ли это меня не латиноамериканский писателем?

Следующая волна кризиса идентичности как будто бы.
Да-да, она и есть. И это связано с глобализацией книжного рынка. Большие издательства Alафпгфкф или Penguin Random house выпускают книгу сразу по всему испанскому миру. И с этим связаны проблемы: нужно ли писать на усредненном испанском или переводить ли на него иноязычную литературу? Или надо придерживаться своего варианта? Надо ли его педалировать, как в случае с романом «Это не река‎» Сельвы Альмады?

То есть, получается, какие-то диалекты пытаются поджать…
Не то что поджать, но, например, нужно перевести на испанский в короткий срок какой-нибудь супер-бестселлер. Его дают мексиканскому переводчику. Имеет ли он право делать этот перевод со своей колокольни, на мексиканский-испанский манер, или нужно обязательно, чтобы его сразу везде понимали? Потому что есть вещи, которые покажутся странными людям из других испаноязычных стран. И так же с художественной литературой. Это ценно, что данный конкретный роман написан на таком аргентинском, который, я думаю, буэносайресцы не сразу будут понимать. Но как это повлияет на его продажи, в худшую сторону? Ну, слава богу, побеждает логика и здравый смысл.

Хотелось снова вернуться к Маркесу. Я читала, что вы его литературу знаете с детства, вам мама читала «‎Сто лет одиночества». Какие у вас были первые детские впечатления? Насколько сильно они поменялись?
У меня не было сразу полного понимания или полного доступа [к текстам]. Естественно, началось всё со «‎Ста лет одиночества», и долгое время я ничего, кроме него, не читала. И текст передо мной был не полный, в мамином исполнении. Но какие-то вещи в переводе ушли, это я поняла уже потом. Когда по-испански читаешь и то не всё понятно.
Мне всегда казалось, что люди в произведении очень живые, очень похожие на настоящих людей. Что полностью не совпадает мнением одной моей подруги и коллеги. Ей кажется, что так не бывает в жизни. Мне, наоборот, всё время казалось, что основная пара Буэндиа очень похожи на моих бабушку и дедушку. Это меня, видимо, и подкупало в этой истории.
На очень многих уровнях можно прочесть тексты. Сначала у меня был уровень, когда ты что-то узнаешь, радуешься и начинаешь это любить. А потом всё интересней и интересней закапываться туда дальше. Когда я была в Картахене, я купила юбилейное издание, сильно откомментированное и с большим словарем.
Искажения картинки, конечно, тоже очень интересны. Я до какого-то времени не соображала, что Катарино — это мужчина. В переводе Валерия Столбова и Нины Бутыриной он Катарино, но женщина. А в переводе Маргариты Былинкиной, ничтоже сумняшеся, — Катарина. И выясняется, что всё, на что ты смотрел одним образом, оказывается другим.
С другой стороны, мне кажется, что у нас очень удачный первый перевод. Бывает, что ничто не указывает на то, что переводчик здесь должен ставить такое слово или такую фразу. Но это очень соответствует тексту на глобальном уровне с точки зрения характеристики персонажей, контекста. Когда полковник Аурелиано Буэндиа собирается на первую войну, в деревне нет оружия, потому что они простые мужики. И он со своими приятелями на тайном собрании говорит, что «сейчас мы пойдем против консерваторов». Они у него спрашивают: «¿Con qué armas?») («С чем мы пойдем?»). И он отвечает: «Con las de ellas» («С консерваторским»). То есть мы у них заберем это оружие. Тогда как в переводе это звучит так: «А с каким оружием пойдем?» — «С ихним». И мне кажется, что это удачный вариант, потому что «Con las de ellas» никак не неправильно, вполне стандартное испанское предложение, а «с ихним‎» не вполне стандартная русская форма. Но я думаю, это очень хорошо описывает полковника Аурелиано Буэндиа и всё Макондо. У меня тихие мелкие радости в жизни. Я от этого получаю большое удовольствие.
У Гарсиа Маркеса много несобственно прямой речи. Много слов персонажей, которые передаются через другие средства, а когда кто-то говорит, грубо говоря «с тире‎», это всегда очень резко и дозировано. У Валерия Столбова и Нины Бутыриной прочувствована важность этих реплик, поэтому перевод мне кажется очень хорошим.

Не только как переводчица, но и просто как читатель. В самом начале вы сказали, что Маркес ваш любимый писатель. А как вы думаете, именно сейчас почему это для вас любимый писатель?
Я думаю, что всё идет из детства, и оно [впечатление] самое сильное, никуда не уходит. И оно тебя не разочаровывает. Ты можешь на это по-другому посмотреть, увидеть недостатки, негативные стороны, которых раньше не замечал, но всё равно ты своих любимых авторов не перестаешь любить. Или свои любимые переводы. Толкин как был, так и остался, как бы тебе ни пытались внушить, что это вообще наивная фигня и унылая штука. Нет, извините, «‎Властелин колец» всё равно одна из моих любимых книг. Рассказы О’Генри, когда ты читаешь переводы сейчас, ты понимаешь, что здесь не так на самом деле было, тебе уже видны какие-то недочеты. Но это уже неважно. Сейчас, конечно, взять книгу и сказать, что какой-то писатель стал моим любимым, уже очень сложно. В нашем возрасте это уже, по-моему, не доступно.

Прочитав какое-то количество текстов Маркеса, начинаешь чувствовать его характер, его собственный взгляд на жизнь, несмотря на то, что персонажи сами по себе могут быть какие угодно. Как вам Маркес как человек, в каких точках вам близок? В каких вы с ним не согласны?
Он сыграл довольно неприглядную роль во всяких вещах, связанных с Кубой. И многие его описывают как достаточно неприятного человека. В личном общении, в каких-то писательских кругах. Я почему-то очень мало смотрела с ним интервью. В какой-то момент поймала себя на мысли, что я даже не представляю себе, как он говорит. Я очень хорошо представляю себе, как говорит Кортасар или Борхес. А как разговаривает Гарсая Маркес, я вообще даже не знала до последнего времени, когда вышло «Увидимся в августе» и, грубо говоря, в Фейсбуке* начались вот эти бесконечные обсуждения, и стало много видео с ним Он для меня, видимо, проходит исключительно по линии текстов. Но я обожаю его автобиографию Vivir para contarla («Жить, чтобы рассказывать о жизни») из которой очень многое становится ясно. И его путь, когда человек приходит к литературе через жизнь, а не через университет, он мне импонирует, кажется продуктивным. Потому что практически все хорошие авторы, которых я переводила, к университету либо вообще не приближались, либо довольно быстро оттуда ушли. На другом уровне они соприкасались с реальностью.
Насколько он был хороший человек, не могу сказать. С другой стороны, так обычно и бывает. Потому что Кабрера Инфанте, по всей видимости, довольно был неприятный тип, Пабло Неруда вообще сволочь, если смотреть на факты его биографии. Видимо, это неизбежно. Бывают какие-то приятные исключения, но человеческие качества никак не связаны, к сожалению, с качеством текстов.

У вас неоднократно спрашивали какие-то списки книг из литературы Латинской Америки, которые именно вы рекомендуете. Мало ли, может быть, он как-то обновился. Или вы сейчас можете что-то вспомнить?
Иногда тут всё упирается в то, что книга на русский не переведена. Но я сейчас в первый раз читала на филфаке курс латиноамериканской литературы, так или иначе рекомендую что-то. Во-первых, я считаю, что всегда нужно плясать от бума, потому что до этого (Не считая поэзии, поэзия дело такое. Не могу рекомендовать стихи) в романном мире всё достаточно классично: «‎Сто лет одиночества», несколько первых романов Марио Варгаса Льоса, Tres tristes tigres («Три грустных тигра») Кабрера Инфанте, конечно, это книга, которая свет проливает на многое. Из Кортасара, насчет «‎Игры в классики» даже не так уверена, а вот рассказы, ранние особенно, это да. Рассказы Борхеса. Рейнальдо Аренос, конечно, фигура, которая заслуживает всяческого внимания. «Рай» не переведен, большой роман Хосе Лесамы Лимы. Альфредо Брайс Эченике), мой любимый, не переведен. Вот основное по-прежнему это роман 60-х годов.

Надеемся увидеть что-то из этого списка в вашем переводе.