Когда-то мы с Альваро договорились о том, что друг о друге на публике говорить не будем — ни хорошее, ни плохое. Только так мы могли избежать хвалебных перепалок, которые бы неминуемо последовали. Но 15 лет назад Альваро нарушил наш с ним уговор, потому что ему, видите ли, не понравился парикмахер, которого я ему посоветовал.



Альваро тогда рассказал, как Гонсало Малирьяно впервые познакомил нас в Картахене в 1949 году. Поначалу казалось, что эта встреча действительно была первой. Но 3−4 года назад, в один из вечеров, Альваро упомянул о Феликсе Мендельсоне — и этот вечер стал моим откровением. Я вдруг вернулся в свои университетские годы, в тот пустынный музыкальный зал Национальной библиотеки Боготы, куда приходили делать свои домашние задания те, у кого не хватало денег учиться в кафе. Я жутко ненавидел одного из вечерних посетителей зала: у него был торчащий нос, заросшие брови и огромное тело. Он носил крошечные башмаки, как у Буффало Билла, и мог, абсолютно не стесняясь, заявиться в четыре утра и потребовать скрипичный концерт Мендельсона. И вот спустя 40 лет я наконец признал тот зычный голос, те ножки Сына Божьего и дрожащие крошечные ручки, с трудом продевающие нитку в игольное ушко.



«Вот блин! — воскликнул я. — Так это был ты!»

Мне было жаль, конечно, что я не мог выразить свое запоздалое негодование, ведь к тому моменту мы уже столько вместе прошли, что негоже было поворачивать назад. Поэтому мы продолжили дружить, несмотря на ту бездонную пропасть между нами, которая могла бы разрушить любые отношения: его равнодушие к болеро.

Альваро пережил огромное количество диковинных и откровенно странных ситуаций, связанных с его профессиональной деятельностью. Когда ему было 18, он работал ведущим на Национальном радио. Как-то раз его подстерег за углом муж одной из слушательниц, который считал, что Альваро передает зашифрованные послания его жене в эфире. А позже, будучи уже специалистом по связям с общественностью, он перепутал кассеты на благотворительном вечере и вместо документального фильма о детях-сиротах показал влиятельным особам порнографическую комедию о монахинях и солдатах под скромным названием «Апельсиновый урожай». Затем, будучи уже главой департамента по связям с общественностью в одной из авиакомпаний, он застал ее закрытие. Закрылась она, когда упал ее последний самолет. Альваро посвятил долгое время опознанию тел и попыткам связаться с родственниками, прежде чем это сделают журналисты. Ничего не подозревающие родственники открывали дверь в счастливом ожидании близких, но тут же их лица искажались криком боли.




В другой раз Альваро пришлось выносить из отеля в Барранкильи изящный труп богатейшего человека в мире. В срочном порядке он купил гроб на углу улицы, расположил труп в вертикальном положении, и спустил его в лифте. Официанту, который поинтересовался у Альваро, кто был внутри, мой друг ответил: «Архиепископ». А как-то раз он был в мексиканском ресторане, где нельзя было и слова спокойно сказать — все говорили только криком. В том ресторане на него напал мужчина. Тот подумал, что Альваро — это, на самом деле, Уолтер Винчелл, персонаж «Неприкасаемых», которого он озвучивал.

Что я всегда ценил в своем друге, так это его безграничную щедрость: щедрость школьного учителя. Так сложилось, что она же — его истинное призвание, которое он не смог воплотить в жизнь по причине греховной своей склонности к бильярду. Никто из других знакомых мне писателей не печется так о других людях — и особенно о молодых ребятах. Он подсаживает их на поэзию против воли их родителей, совращает книгами, очаровывает их своим безумием и гонит плутать по миру, будучи абсолютно убежденными в возможности стать поэтом и не угаснуть на этом тернистом пути.

По правде говоря, больше всего от этого его качества перепало мне. Как-то я уже говорил, что Альваро был тем человеком, который принес мне первый экземпляр «Педро Парамо» и сказал: «Вот, учись». Бедный Альваро даже представить не мог, во что ввязывается.
Прочитав книгу Хуана Рульфо, я научился не только новому слогу, но и привычке всегда иметь рукопись, отличную от той, что я пишу, — чтобы не раскрывать текущую работу. С тех пор, как я написал «Сто лет одиночества», Альваро стал моей несчастной жертвой. Почти каждый вечер в течение 18 месяцев он приходил ко мне домой, где я пересказывал ему законченные главы и подмечал его реакции. Даже несмотря на то, что рассказывал я ему совсем другую историю, он слушал ее с завидным энтузиазмом, а потом пересказывал ее своим друзьям, дополняя на свое усмотрение. А его друзья потом рассказывали ее мне, и я втихаря записывал.

Я закончил первый черновик и отправил его своему другу. На следующий день он позвонил мне весь возмущенный: «Ты выставил меня дураком перед друзьями! — кричал он. — Эта рукопись совсем не похожа на то, что ты мне рассказывал!»

С того момента Альваро и стал первым читателем всех моих рукописей. Его суждения всегда были такими обоснованными, что целых три моих истории улетели в мусорку, потому что не понравились моему другу. Трудно сказать, сколько Альваро вложил в мои книги, но точно можно сказать, что много.

Меня часто спрашивают, как наша дружба смогла продержаться столько лет. Ответ прост: мы редко встречаемся. Разве что для того, чтобы напомнить друг другу, что мы друзья.
Даже несмотря на то, что мы жили в Мексике почти что по соседству 30 лет, — именно здесь мы и виделись меньше всего. У нас есть важное правило: прежде чем встретиться, мы сначала звоним друг другу по телефону и уточняем, точно ли мы хотим встретиться. Только один раз я нарушил это правило нашей простой дружбы, и та сразу подверглась проверке на прочность.

Было это так: мы с Карлосом Фуэнтесом, утопая в текиле в 4 часа утра, постучали в дверь Альваро. На тот момент, он еще нес тяжкое бремя своей холостяцкой жизни. Не проронив ни слова, мы перед всё еще сонным другом сняли висевшую на стене картину Ботеро и унесли ее. А что я сделал с ней потом, одному Богу известно. О той ночи Альваро мне не сказал ни слова, а о картине даже не спросил. Мне пришлось ждать ночи его 70-летия, чтобы выразить свое сожаление по поводу случившегося.

Своим сроком наша дружба обязана еще и тому, что чаще всего мы были вместе только в путешествиях. Поэтому большую часть времени мы занимались своими делами, а виделись тогда, когда это действительно было необходимо. Наши бесконечные часы на европейских дорогах стали для меня настоящей школой искусств и письма. За все 300 километров из Барселоны в Экс-ан-Прованс я выучил больше о катарах и папах Авиньона, чем когда-либо. Так же случилось и в Александрии, Флоренции, Неаполисе, Бейруте, Египте и Париже.

Однако самый прекрасный урок из тех неистовых путешествий я выучил в бельгийских деревнях, утопающих в тумане и запахе какашек. Альваро продержался три часа, не сказав ни слова. Но потом он вдруг выпалил: «Страна великих велосипедистов и охотников».

Он так и не рассказал нам, что имел в виду, но признался в существовании капризного внутреннего ребенка — слюнявого и волосатого — который в такие вот беспечные моменты позволяет себе подобные слова. Он вынужден держать эту часть себя в ежовых рукавицах — особенно во время письма. Потому что этот внутренний ребятенок весь трясется и содрогается от желания что-то да поправить в книжках Альваро.

В школе путешествий самыми поучительными были не уроки, а переменки. Пока мы ждали нашей очереди, чтобы что-то купить в Париже, Альваро сел на ступеньку у кофейни, поднял абсолютно пустой взгляд к небу и протянул дрожащую ладонь на манер попрошайки. Мужчина в безупречном костюме, проходящий мимо, с типичной французской кислотой в голосе сказал: «Как бесстыдно просить милостыню в таком-то кашемировом свитере». Но франк дал. Через пятнадцать минут у Альваро в руках было уже 40 франков.

В Риме, в доме Франческо Роси, мой друг гипнотизировал Феллини, Монику Витти, Алиду Валли и Альберто Моравиа — в общем, сливки итальянской литературы. Он держал их в напряжении не один час, рассказывая ужасные истории о Киндио на собственном итальянском языке, в котором не было ни слова по-итальянски. А в каком-то барселонском баре Альваро зачитал поэму голосом Неруды с присущим тому унынием, и стоявший рядом мужчина, который слышал Неруду вживую, попросил у него автограф — таким убедительным был Альваро.

Строчки его стихотворения взбудоражили меня: «Теперь я понял, что никогда не познаю Стамбул». Странное стихотворение из уст неисправимого монархиста, который в жизни своей ни разу не назвал Стамбул Стамбулом — только Византией. Как и никогда не говорил «Ленинград», а только «Санкт-Петербург» — еще до того, как история доказала его правоту. Не знаю, почему мне пришло в голову вспомнить это стихотворение, когда мы были в Стамбуле. Наверное, потому же, почему я убедил Альваро пойти на медленной лодке подобно тем, кто решил бросить вызов судьбе. Пребывая в ужасе от пророческой силы поэзии, я ни на секунду не смог расслабиться за все три дня, что мы были на ней.
Только сегодня, когда Альваро уже 70-летний старик, а я — 66-летний ребенок, осмелюсь сказать, что сделал я это тогда не для того, чтобы пересилить то стихотворение, а чтобы подразнить смерть.

Как бы то ни было, в тот единственный раз, когда я по-настоящему думал о близости кончины, я был с Альваро. Мы наворачивали круги по солнечному Провансу, когда ехавший навстречу чокнутый водитель, столкнулся с нами. Мне не оставалось ничего, кроме как резко свернуть вправо. Я не успел посмотреть, что было в той стороне. Руль как будто не слушался меня. Кармен и Мерседес, которые всегда были на заднем сиденье, казалось, задержали дыхание, пока наша машина не стукнулась о землю в канаве цветущего виноградника. Единственное, что я помню из того момента, это лицо Альваро, сочувствующий взгляд которого ясно говорил: «Что делает этот засранец!»

Тех, кто знаком с матерью Альваро, вряд ли удивят его выходки. Его мать, Каролина Харамильо, прекрасная женщина, которая перестала смотреть на себя в зеркало после своих двадцати лет. Ведь, по ее ощущениям, возраст ее более не совпадал с тем, как она себя чувствует. Будучи уже женщиной в возрасте, она рассекала на велосипеде, одетая в костюм охотника, — ездила на бесплатные инъекции в африканские фермы. Как-то раз в Нью-Йорке мы попросили ее приглядеть за моим сыном, которому тогда было четырнадцать месяцев. А сами хотели сходить в кино. С полностью серьезным лицом она предупредила нас, что Манисалес просил ее о том же самом. Его ребенок не переставая плакал, и ей пришлось успокоить его ягодками отравленной ежевики — так она сказала. И всё же тогда в Macy’s мы передали ей ребенка. Когда вернулись, то увидели, что она была одна. Пока служба безопасности вовсю искала нашего сына, Каролина попыталась успокоить нас с тем же мрачным умиротворением, присущим ее сыну: «Не переживайте. Когда Альваро было семь лет, я потеряла его в Брюсселе. А сейчас посмотрите, какой вымахал".

Он, конечно, вымахал: образованная и величавая версия своей матери, известная на полпланеты не столько своей поэзией, сколько привлекательностью. Где бы он ни был, он всегда оставляет за собой незабываемый шлейф своих преувеличенных безумств, зверских застолий и гениальных выходок. Только те, кто знает Альваро по-настоящему, понимают, что вся эта шумиха только ради того, чтобы отпугнуть собственных призраков.

Но никто и представить себе не может, какую цену он платит за свою привлекательность. Я видел, как он лежал на диване в полумраке своей студии, мучаясь совестью, что никто из его слушателей не позавидовал бы ему. К счастью, его неизлечимая склонность к уединению привела к бездонной мудрости, удивительной способности к чтению, безграничной любознательности, и, конечно, фантастической красоте и безутешности его поэзии.

Музыкальный жанр кубинского происхождения. — Прим. пер.

Департамент Колумбии. — Прим. пер.

Свою версию встречи с Маркесом Мутис рассказывает в заметке о Габриэле

Я видел, как он прятался от мира в пахидермических симфониях Брукнера так, как будто это были сонаты Скарлатти. Я видел его в отдаленном уголке сада в Куэрнаваке, где он был на каникулах, в бегах от реальности, окутанный миром произведений Бальзака.
Время от времени он всё так же перечитывает «В поисках утраченного времени» Пруста подобно фанатам ковбойских фильмов, которые не могут без очередного вестерна.
Отдельным плюсом к книге идет то, что в ней больше 1 200 страниц.

В мексиканской тюрьме, куда он попал из-за проступка, которым мы с коллегами — писателями и художниками — восхищаемся, но за который заплатил он один, Альваро находился шестнадцать месяцев — и эти месяцы он считает самыми счастливыми в своей жизни.

Я всегда думал, что его медлительность в письме обусловлена жестокостью профессии. Или его ужасным почерком: такое ощущение, что писали гусиным пером. Или самим этим гусем, чьи вампирские следы заставили бы выть от страха даже мастифов в тумане Трансильвании. Когда я ему об этом сказал, он ответил, что как только выйдет на пенсию, покинув свои каторжные галеры, то наверстает упущенное. Так и случилось, так ты прыгал со своих бесчисленных самолетов, приземляясь на твердую землю, где тебя всегда ждала заслуженная слава за это восьмое чудо света: восемь книг за шесть лет.

Достаточно прочесть пару страниц любой из этих книг, чтобы понять, что Альваро и вся его жизнь — настоящее произведение искусства. Произведение искусства истинного провидца, уверенного в том, что нам никогда не добраться до затерянного рая. Поясняю: Макролл, как его называют, — это не только он сам. Макролл — это мы все.

А сейчас, те, кто пришел сегодня отпраздновать 70-летие Альваро, давайте, пожалуй, на этом остановимся и в первый раз, без лишней скромности, скажем Альваро, как сильно мы его обожаем и как, чёрт возьми, любим.