Playboy 3. О литературе и детстве
Это интервью мы решили поделить на части и сопроводить описанием, чтобы вам было удобнее его изучить. Следите за анонсами следующих частей в наших соцсетях.
В этой части
Как Мерседес 18 месяцев доставала всё необходимое для проживания семьи
О любви Николаса Маркеса к сексу
Чудеса Латинской Америки
Как документалистика превращается в искусство
Желтые бабочки
Давайте перейдем к обсуждению вашей книги. Некоторые ценители романа «Сто лет одиночества» заявляли, что в рассказанной вами саге о семье Буэндиа вам удалось передать полную историю Латинской Америки. Не преувеличивают ли критики?
«Сто лет одиночества» — это не история, а метафора Латинской Америки.
В одной из ваших повестей «Невероятная и печальная история о простодушной Эрендире и ее бессердечной бабушке» молодая проститутка говорит своему любовнику: «Что мне больше всего в тебе нравится — серьезность, с которой ты выдумываешь глупости». Габриэль Гарсиа Маркес говорит это о себе?
Да. Это абсолютно автобиографическое утверждение. Это не только определение моей работы, это определение моего характера. Я ненавижу серьезность и способен говорить самые жестокие вещи, самые удивительные вещи с совершенно невозмутимым лицом. Этот талант я унаследовал от своей бабушки — матери моей матери, доньи Транквилины. Она была потрясающей сказочницей и рассказывала чудные байки о сверхъестественном с самым серьезным выражением лица. Чем старше я становился, тем чаще задавался вопросом, были ли ее рассказы правдой. Обычно я был склонен верить ей из-за ее серьезного, невозмутимого выражения лица. Теперь, как писатель, я делаю то же самое: говорю о необычных вещах серьезным тоном. Что угодно может стать правдой, если говорить об этом правдоподобно. Вот чему меня научила моя бабушка.
Для наших читателей, которым, возможно, понадобится краткое изложение, «Сто лет одиночества» повествует о шести поколениях семьи Буэндиа в мифической деревне Макондо. Повествование начинается с основания деревни во времена, когда «мир был так молод, что многим вещам не хватало названий», и заканчивается последним из Буэндиа, младенцем, родившимся со свиным хвостом, которого уносят муравьи, когда род Буэндиа угасает. Между всем этим Макондо переживает «банановую лихорадку», «бессонную болезнь», 32 гражданские войны, революцию, переворот в стране, забастовки и дождь, который длится почти пять лет. Вы описываете эти события в стиле, называемом магическим реализмом, в котором фантастическое и мифическое соседствует с повседневным — например, священник, который возносится всякий раз, когда пьет горячий шоколад. И поэтому давайте начнем с вопроса, насколько ваш вымысел основан на событиях реальной жизни?
Каждая строка в этой и других моих книгах имеет свою отправную точку в реальности. Я даю читателям увеличительное стекло для того, чтобы они могли лучше понимать ее. Позвольте мне привести вам пример. Возвращаясь к истории об Эрендире, я хочу напомнить вам персонажа по имени Улисс. Как только он касался любого стекла, оно тут же меняло цвет. Естественно, это выдумка. Но уже так много было сказано о любви, что мне пришлось найти новый способ сообщить читателю, что этот парень влюблен. Итак, у меня были стекла, меняющие цвет, и его мать, которая произнесла: «Такое бывает только из-за любви… Кто она?» Мой способ был о том же, что и любой другой из существующих: о том, как любовь переворачивает жизнь, как она меняет всё.
За последние 20 лет мы стали свидетелями взрывного роста романов из Латинской Америки в жанре магического реализма. Что такого есть в латиноамериканском мире, что побуждает писателей работать в гремучей смеси реального и сюрреалистического?
Очевидно, что мир Латинской Америки изумителен. Особенно в Карибском бассейне. Так случилось, что я родом из карибской части Колумбии: фантастического места, полностью отличающегося от ее андской части, высокогорья. В колониальный период колумбийской истории все люди, считавшие себя респектабельными, уезжали вглубь страны: в Боготу. На побережье остались только бандиты — в хорошем смысле этого слова — и танцоры, искатели приключений, люди, полные веселья. Жители побережья были потомками пиратов и контрабандистов с примесью чернокожих рабов.
«Сто лет одиночества» — это не история, а метафора Латинской Америки.
В одной из ваших повестей «Невероятная и печальная история о простодушной Эрендире и ее бессердечной бабушке» молодая проститутка говорит своему любовнику: «Что мне больше всего в тебе нравится — серьезность, с которой ты выдумываешь глупости». Габриэль Гарсиа Маркес говорит это о себе?
Да. Это абсолютно автобиографическое утверждение. Это не только определение моей работы, это определение моего характера. Я ненавижу серьезность и способен говорить самые жестокие вещи, самые удивительные вещи с совершенно невозмутимым лицом. Этот талант я унаследовал от своей бабушки — матери моей матери, доньи Транквилины. Она была потрясающей сказочницей и рассказывала чудные байки о сверхъестественном с самым серьезным выражением лица. Чем старше я становился, тем чаще задавался вопросом, были ли ее рассказы правдой. Обычно я был склонен верить ей из-за ее серьезного, невозмутимого выражения лица. Теперь, как писатель, я делаю то же самое: говорю о необычных вещах серьезным тоном. Что угодно может стать правдой, если говорить об этом правдоподобно. Вот чему меня научила моя бабушка.
Для наших читателей, которым, возможно, понадобится краткое изложение, «Сто лет одиночества» повествует о шести поколениях семьи Буэндиа в мифической деревне Макондо. Повествование начинается с основания деревни во времена, когда «мир был так молод, что многим вещам не хватало названий», и заканчивается последним из Буэндиа, младенцем, родившимся со свиным хвостом, которого уносят муравьи, когда род Буэндиа угасает. Между всем этим Макондо переживает «банановую лихорадку», «бессонную болезнь», 32 гражданские войны, революцию, переворот в стране, забастовки и дождь, который длится почти пять лет. Вы описываете эти события в стиле, называемом магическим реализмом, в котором фантастическое и мифическое соседствует с повседневным — например, священник, который возносится всякий раз, когда пьет горячий шоколад. И поэтому давайте начнем с вопроса, насколько ваш вымысел основан на событиях реальной жизни?
Каждая строка в этой и других моих книгах имеет свою отправную точку в реальности. Я даю читателям увеличительное стекло для того, чтобы они могли лучше понимать ее. Позвольте мне привести вам пример. Возвращаясь к истории об Эрендире, я хочу напомнить вам персонажа по имени Улисс. Как только он касался любого стекла, оно тут же меняло цвет. Естественно, это выдумка. Но уже так много было сказано о любви, что мне пришлось найти новый способ сообщить читателю, что этот парень влюблен. Итак, у меня были стекла, меняющие цвет, и его мать, которая произнесла: «Такое бывает только из-за любви… Кто она?» Мой способ был о том же, что и любой другой из существующих: о том, как любовь переворачивает жизнь, как она меняет всё.
За последние 20 лет мы стали свидетелями взрывного роста романов из Латинской Америки в жанре магического реализма. Что такого есть в латиноамериканском мире, что побуждает писателей работать в гремучей смеси реального и сюрреалистического?
Очевидно, что мир Латинской Америки изумителен. Особенно в Карибском бассейне. Так случилось, что я родом из карибской части Колумбии: фантастического места, полностью отличающегося от ее андской части, высокогорья. В колониальный период колумбийской истории все люди, считавшие себя респектабельными, уезжали вглубь страны: в Боготу. На побережье остались только бандиты — в хорошем смысле этого слова — и танцоры, искатели приключений, люди, полные веселья. Жители побережья были потомками пиратов и контрабандистов с примесью чернокожих рабов.
Реклама из выпуска
Интервью было опубликовано в американском выпуске журнала за февраль 1983 года
Предыдущую часть интервью читайте здесь
Предыдущую часть интервью читайте здесь
«Сто лет одиночества» — это не история, а метафора Латинской Америки.
Вырасти в такой среде — значит обладать неиссякаемым источником вдохновения. Кроме того, на Карибах мы способны верить во что угодно, потому что испытываем влияние всех этих различных культур, смешанных с католицизмом и нашими собственными местными верованиями. Я думаю, это дает нам непредубежденность, позволяющую заглянуть за пределы кажущейся реальности. В детстве я рос в карибской деревне Аракатака. Я слышал замечательные истории о людях, которые могли передвигать стулья взглядом. В Аракатаке жил человек, который умел проводить дегельминтизацию коров — для лечения их инфекций — просто стоя перед ними. Он вставал перед коровой, и черви начинали вылезать из ее головы. Так вот, это правда, я однажды сам это видел.
Как бы вы могли объяснить это?
О, если бы я мог объяснить это, я бы не стал сейчас рассказывать вам эту историю. В детстве я посчитал это чудом и считаю так до сих пор.
Перейдем к разговору о прототипах «Ста лет одиночества» из реальной жизни. Была ли ваша бабушка прототипом Урсулы Буэндиа, главной героини этого романа?
Ну, и да и нет. Они обе пекари по профессии и обе суеверны. Но все мои персонажи — это собирательный образ людей, которых я знал. Я беру фрагменты личности одного человека и склеиваю их вместе с фрагментами личностей других людей. Что касается моей бабушки, то я жил с ней в доме моего дедушки с момента рождения и до тех пор, пока мне не исполнилось восемь. Дом моего деда был домом множества женщин: моей бабушки, сестры моего деда и других. Мой дедушка и я были единственными мужчинами в этом доме. Женщины были невероятно суеверные, сумасшедшие — в том смысле, что они обладали большим воображением. Донья Транквилина, моя бабушка, обладала способностью говорить самые необычные вещи совершенно неделикатно. Я не уверен, что ее происхождение было таковым, но она, вероятно, была галисийкой. Галисия — это очень странный регион Испании, чрезвычайно мистический и связанный с оккультизмом. Каждое естественное событие у моей бабушки имело сверхъестественную интерпретацию. Если в окно залетала бабочка, она объявляла: «Сегодня придет письмо». Если молоко сбегало с плиты, она говорила: «Мы должны быть осторожны — кто-то в семье болен». Когда я был ребенком, бабушка могла разбудить меня ночью и рассказывать невероятные истории о людях, которые по каким-то причинам предчувствовали свою смерть, о мертвецах, которые проявлялись снова или обретали покой после смерти. По нашему дому в Аракатаке, нашему огромному дому, часто казалось, что в нём живут призраки. Все эти ранние переживания каким-то образом нашли отражение в моей литературе.
Могли бы вы привести пример?
Конечно. В романе «Сто лет одиночества» облако желтых бабочек всегда предшествует появлению механика Маурисио Вавилоньи, любовника Меме. Реалистичность образа заключается в том, что в наш дом в Аракатаке и правда приезжал электрик, который всё чинил, и однажды, после его визита, моя бабушка нашла на кухне бабочку и быстро сбила ее кухонным полотенцем. «Каждый раз, когда этот мужчина входит в наш дом, здесь появляются бабочки», — сказала она. Моя бабушка всегда говорила что-то в таком духе. А еще она много играла в лотерею, хотя так ни разу и не выиграла. Ни разу.
Вам не кажется забавным, что ее звали донья Транквилина?
Для сумасшедшей женщины она и вправду была очень транквильной. Ее беспокойство было только умственным. Она никогда никуда не торопилась физически.
Мой дедушка Николас Маркес был ее полной противоположностью. Он был единственным человеком, с которым я общался в доме. Мир женщин был настолько фантастическим, что ускользал от меня. Но дедушка возвращал меня к реальности, рассказывая истории о материальном: статьи из газет, военные истории времен гражданских войн в Колумбии, когда он был полковником либеральных сил. Всякий раз, когда бабушка или тети говорили что-нибудь особенно безумное, он говорил: «Не слушай это. Таковы женские убеждения». Он также обладал большим практическим чутьем, и я думаю, что унаследовал это от него. Мои друзья часто замечают, что я один из немногих известных им писателей, имеющих практическое чутье. Именно его я использую в политике, а также в обыденной жизни. У меня отличное чувство безопасности. Я беспокоюсь о предотвращении несчастных случаев и принимаю меры предосторожности, чтобы они не произошли. Я предпочитаю лестницы лифтам. Я предпочитаю что угодно самолетам. Такая практичность не свойственна поэтам в широком смысле слова. И если когда-нибудь я стану патриархом, патриархом в политическом смысле, то только по этой причине, а не потому, что у меня есть реальная власть. Мои друзья всегда советуются со мной в материальных вопросах, и это то, что мне досталось от деда.
Вы говорите о том, что ваш дедушка рассказывал истории о своем военном опыте. Должно быть, это обескураживало не меньше, чем мистические рассказы бабушки.
На самом деле, нет. Когда он говорил о гражданских войнах, он отзывался о них как о почти приятных переживаниях — своего рода юношеских приключениях с оружием. Ничего общего с теми войнами, что происходят сегодня. О, конечно, в них было много ужасных сражений и очень много смертей. Но в то же самое время у моего деда было много неудачных романов, и он стал отцом очень многих детей.
Центральный персонаж «Ста лет одиночества» полковник Аурелиано Буэндиа, сын Хосе Аркадио Буэндиа, стал отцом семнадцати незаконнорожденных детей от семнадцати женщин в течение тридцати двух гражданских войн. У Николаса Маркеса тоже было семнадцать детей?
Кто знает? Точное число никогда не будет известно. Пятнадцать лет тому назад я впервые познакомился с женщинами, которые оказались моими тетями. По словам матери, их было семнадцать. Она была одной из двух детей, рожденных в браке.
Получается, что на самом деле многие из почти приятных переживаний вашего деда в период гражданских войн в Колумбии являются приятными воспоминаниями обо всех этих сексуальных связях.
Ну, думаю, он любил секс — с войной или без. Он был одним из величайших блудников на моей памяти.
Да?
«Fucker», как вы называете это на добротном английском.
Должно быть, это раздражало вашу бабушку.
В этом и заключался парадокс. Бабушка была очень, очень ревнивой женщиной. Но когда она узнала о рождении одного из этих детей, то отреагировала как Урсула Буэндиа: она приняла его в свой дом. Бабушка говорила, что родную кровь нельзя просто бросить неизвестно где. Как бы то ни было, она очень любила всех этих детей. Наступил момент, когда в этом доме невозможно было точно сказать, какие дети родились в браке, а какие нет. Моя бабушка тоже была очень сильной женщиной. Когда дедушка ушел на войну, она целый год не получала от него никаких известий. Она заботилась о доме и безопасности семьи, пока однажды ночью не раздался стук в дверь. В темноте, ранним утром, кто-то сказал: «Транквилина, если ты хочешь увидеть Николаса, подойди к двери сейчас же». И вот она побежала, открыла дверь и увидела, как мимо проезжают мужчины верхом на лошадях, но его она не увидела. Всё, что она видела, — лошадей, покидающих город. Прошел еще год, прежде чем она получила от него какие-либо известия.
Звучит так, будто Урсула — ваш любимый персонаж.
Так и есть. На ней держится мир. Это противоречит тому, что я видел в реальности, когда был ребенком. Женщины в доме моего деда зачастую были совсем не от мира сего.
Как бы вы могли объяснить это?
О, если бы я мог объяснить это, я бы не стал сейчас рассказывать вам эту историю. В детстве я посчитал это чудом и считаю так до сих пор.
Перейдем к разговору о прототипах «Ста лет одиночества» из реальной жизни. Была ли ваша бабушка прототипом Урсулы Буэндиа, главной героини этого романа?
Ну, и да и нет. Они обе пекари по профессии и обе суеверны. Но все мои персонажи — это собирательный образ людей, которых я знал. Я беру фрагменты личности одного человека и склеиваю их вместе с фрагментами личностей других людей. Что касается моей бабушки, то я жил с ней в доме моего дедушки с момента рождения и до тех пор, пока мне не исполнилось восемь. Дом моего деда был домом множества женщин: моей бабушки, сестры моего деда и других. Мой дедушка и я были единственными мужчинами в этом доме. Женщины были невероятно суеверные, сумасшедшие — в том смысле, что они обладали большим воображением. Донья Транквилина, моя бабушка, обладала способностью говорить самые необычные вещи совершенно неделикатно. Я не уверен, что ее происхождение было таковым, но она, вероятно, была галисийкой. Галисия — это очень странный регион Испании, чрезвычайно мистический и связанный с оккультизмом. Каждое естественное событие у моей бабушки имело сверхъестественную интерпретацию. Если в окно залетала бабочка, она объявляла: «Сегодня придет письмо». Если молоко сбегало с плиты, она говорила: «Мы должны быть осторожны — кто-то в семье болен». Когда я был ребенком, бабушка могла разбудить меня ночью и рассказывать невероятные истории о людях, которые по каким-то причинам предчувствовали свою смерть, о мертвецах, которые проявлялись снова или обретали покой после смерти. По нашему дому в Аракатаке, нашему огромному дому, часто казалось, что в нём живут призраки. Все эти ранние переживания каким-то образом нашли отражение в моей литературе.
Могли бы вы привести пример?
Конечно. В романе «Сто лет одиночества» облако желтых бабочек всегда предшествует появлению механика Маурисио Вавилоньи, любовника Меме. Реалистичность образа заключается в том, что в наш дом в Аракатаке и правда приезжал электрик, который всё чинил, и однажды, после его визита, моя бабушка нашла на кухне бабочку и быстро сбила ее кухонным полотенцем. «Каждый раз, когда этот мужчина входит в наш дом, здесь появляются бабочки», — сказала она. Моя бабушка всегда говорила что-то в таком духе. А еще она много играла в лотерею, хотя так ни разу и не выиграла. Ни разу.
Вам не кажется забавным, что ее звали донья Транквилина?
Для сумасшедшей женщины она и вправду была очень транквильной. Ее беспокойство было только умственным. Она никогда никуда не торопилась физически.
Мой дедушка Николас Маркес был ее полной противоположностью. Он был единственным человеком, с которым я общался в доме. Мир женщин был настолько фантастическим, что ускользал от меня. Но дедушка возвращал меня к реальности, рассказывая истории о материальном: статьи из газет, военные истории времен гражданских войн в Колумбии, когда он был полковником либеральных сил. Всякий раз, когда бабушка или тети говорили что-нибудь особенно безумное, он говорил: «Не слушай это. Таковы женские убеждения». Он также обладал большим практическим чутьем, и я думаю, что унаследовал это от него. Мои друзья часто замечают, что я один из немногих известных им писателей, имеющих практическое чутье. Именно его я использую в политике, а также в обыденной жизни. У меня отличное чувство безопасности. Я беспокоюсь о предотвращении несчастных случаев и принимаю меры предосторожности, чтобы они не произошли. Я предпочитаю лестницы лифтам. Я предпочитаю что угодно самолетам. Такая практичность не свойственна поэтам в широком смысле слова. И если когда-нибудь я стану патриархом, патриархом в политическом смысле, то только по этой причине, а не потому, что у меня есть реальная власть. Мои друзья всегда советуются со мной в материальных вопросах, и это то, что мне досталось от деда.
Вы говорите о том, что ваш дедушка рассказывал истории о своем военном опыте. Должно быть, это обескураживало не меньше, чем мистические рассказы бабушки.
На самом деле, нет. Когда он говорил о гражданских войнах, он отзывался о них как о почти приятных переживаниях — своего рода юношеских приключениях с оружием. Ничего общего с теми войнами, что происходят сегодня. О, конечно, в них было много ужасных сражений и очень много смертей. Но в то же самое время у моего деда было много неудачных романов, и он стал отцом очень многих детей.
Центральный персонаж «Ста лет одиночества» полковник Аурелиано Буэндиа, сын Хосе Аркадио Буэндиа, стал отцом семнадцати незаконнорожденных детей от семнадцати женщин в течение тридцати двух гражданских войн. У Николаса Маркеса тоже было семнадцать детей?
Кто знает? Точное число никогда не будет известно. Пятнадцать лет тому назад я впервые познакомился с женщинами, которые оказались моими тетями. По словам матери, их было семнадцать. Она была одной из двух детей, рожденных в браке.
Получается, что на самом деле многие из почти приятных переживаний вашего деда в период гражданских войн в Колумбии являются приятными воспоминаниями обо всех этих сексуальных связях.
Ну, думаю, он любил секс — с войной или без. Он был одним из величайших блудников на моей памяти.
Да?
«Fucker», как вы называете это на добротном английском.
Должно быть, это раздражало вашу бабушку.
В этом и заключался парадокс. Бабушка была очень, очень ревнивой женщиной. Но когда она узнала о рождении одного из этих детей, то отреагировала как Урсула Буэндиа: она приняла его в свой дом. Бабушка говорила, что родную кровь нельзя просто бросить неизвестно где. Как бы то ни было, она очень любила всех этих детей. Наступил момент, когда в этом доме невозможно было точно сказать, какие дети родились в браке, а какие нет. Моя бабушка тоже была очень сильной женщиной. Когда дедушка ушел на войну, она целый год не получала от него никаких известий. Она заботилась о доме и безопасности семьи, пока однажды ночью не раздался стук в дверь. В темноте, ранним утром, кто-то сказал: «Транквилина, если ты хочешь увидеть Николаса, подойди к двери сейчас же». И вот она побежала, открыла дверь и увидела, как мимо проезжают мужчины верхом на лошадях, но его она не увидела. Всё, что она видела, — лошадей, покидающих город. Прошел еще год, прежде чем она получила от него какие-либо известия.
Звучит так, будто Урсула — ваш любимый персонаж.
Так и есть. На ней держится мир. Это противоречит тому, что я видел в реальности, когда был ребенком. Женщины в доме моего деда зачастую были совсем не от мира сего.
Игра слов tranquil и Tranquilina: иными словами она была спокойной, безмятежной. — Прим. пер.
Мой дедушка любил секс — с войной или без. Он был одним из величайших блудников на моей памяти.
Тем не менее я считаю, что в большинстве случаев женщины практичны. Это мужчины — романтики, которые уходят и совершают всевозможные безумные поступки; женщины знают, что жизнь трудна. Урсула — прототип такой практичной, поддерживающей жизнь женщины. Больше всего после Урсулы мне нравится ее пра-пра-правнучка Амаранта Урсула. Из всех отпрысков Буэндиа она больше всего похожа на настоящую Урсулу, но без комплексов и предрассудков пожилой женщины. Амаранта Урсула — это снова Урсула, но теперь эмансипированная и современная, вобравшая в себя мировой опыт. Однако жизнь в атмосфере, созданной полковником Буэндиа, — атмосфере консервативного триумфа — не дает ей возможности развить свою личность. История Латинской Америки представляет собой череду таких разочарований.
Когда ваш дедушка рассказывал истории о войне, он также упоминал Банановую бойню 1928 года? В романе рабочие на банановых плантациях Макондо, прототипами которых могли бы быть сотрудники United Fruit, объявляют забастовку. Три тысячи из них были убиты на городской площади Макондо, а их тела отправлены в товарных вагонах к морю. После этого никто из горожан Макондо не вспоминает о забастовке. Единственный, кто помнит, — это Буэндиа, и для него это воспоминание является источником его безумия.
Этот эпизод не был взят из какого-либо рассказа. В той или иной степени он основан на реальных исторических событиях. Причины, мотивы и манера, в которой происходили события вокруг забастовки, были точно такими же, как в романе, — хотя, конечно, там не было трех тысяч погибших. Смертей было значительно меньше. Если бы в 1928 году погибло сто человек, это стало бы катастрофой. Я назвал число погибших в три тысячи человек, потому что использовал определенные пропорции в своей книге. Сто человек остались бы незамеченными. Кроме того, я был заинтересован в достижении некоторой образности: я хотел, чтобы тела увозили в поезде, таком же, как и те, что были нагружены гроздьями бананов. Я провел исследование и обнаружил, что для заполнения такого поезда понадобится по меньшей мере три тысячи тел. В 1928 году это были бы все жители города.
Так вот как документалистика превращается в искусство?
Я бы хотел отметить кое-что очень любопытное в этой истории. Никто не изучал события вокруг настоящей банановой забастовки — и теперь, когда о ней пишут в газетах или даже упоминают на конгрессе, как это было однажды, речь идет о трех тысячах погибших! И мне интересно, станет ли со временем правдой то, что во время реальных событий было убито три тысячи человек. В связи с этим в повести «Осень патриарха» есть момент, когда патриарх произносит: «Правда или вымысел — какая разница? Всё станет правдой со временем».
«Сто лет одиночества» начинается с таких слов: «Пройдет много лет, и полковник Аурелиано Буэндиа, стоя у стены в ожидании расстрела, вспомнит тот далекий вечер, когда отец взял его с собой посмотреть на лед». Ваш дедушка Николас Маркес когда-нибудь брал вас с собой посмотреть на лед?
Ну… Да. Что-то вроде того. Аракатака — тропический город, и, живя там, я никогда не видел льда. Однажды мой дедушка повел меня в фирменный магазин компании United Fruit — в Аракатаке был банановый центр — и показал мне ящик, наполненный рыбой в упаковке со льдом. Что бы там ни было внутри коробок, оно было таким холодным, что мне показалось, будто оно закипает. Я прикоснулся к внутренней стороне коробки и обжегся. «Оно же сейчас вскипит», — сказал я дедушке. И он ответил: «Нет, наоборот, тут очень холодно». А потом он дал мне потрогать это вещество — и это был лед. От того периода и от моей жизни в целом у меня остались лишь обрывки воспоминаний, которые я с трудом анализирую. Я предпочитаю только те ощущения, что они оставляют.
Когда ваш дедушка рассказывал истории о войне, он также упоминал Банановую бойню 1928 года? В романе рабочие на банановых плантациях Макондо, прототипами которых могли бы быть сотрудники United Fruit, объявляют забастовку. Три тысячи из них были убиты на городской площади Макондо, а их тела отправлены в товарных вагонах к морю. После этого никто из горожан Макондо не вспоминает о забастовке. Единственный, кто помнит, — это Буэндиа, и для него это воспоминание является источником его безумия.
Этот эпизод не был взят из какого-либо рассказа. В той или иной степени он основан на реальных исторических событиях. Причины, мотивы и манера, в которой происходили события вокруг забастовки, были точно такими же, как в романе, — хотя, конечно, там не было трех тысяч погибших. Смертей было значительно меньше. Если бы в 1928 году погибло сто человек, это стало бы катастрофой. Я назвал число погибших в три тысячи человек, потому что использовал определенные пропорции в своей книге. Сто человек остались бы незамеченными. Кроме того, я был заинтересован в достижении некоторой образности: я хотел, чтобы тела увозили в поезде, таком же, как и те, что были нагружены гроздьями бананов. Я провел исследование и обнаружил, что для заполнения такого поезда понадобится по меньшей мере три тысячи тел. В 1928 году это были бы все жители города.
Так вот как документалистика превращается в искусство?
Я бы хотел отметить кое-что очень любопытное в этой истории. Никто не изучал события вокруг настоящей банановой забастовки — и теперь, когда о ней пишут в газетах или даже упоминают на конгрессе, как это было однажды, речь идет о трех тысячах погибших! И мне интересно, станет ли со временем правдой то, что во время реальных событий было убито три тысячи человек. В связи с этим в повести «Осень патриарха» есть момент, когда патриарх произносит: «Правда или вымысел — какая разница? Всё станет правдой со временем».
«Сто лет одиночества» начинается с таких слов: «Пройдет много лет, и полковник Аурелиано Буэндиа, стоя у стены в ожидании расстрела, вспомнит тот далекий вечер, когда отец взял его с собой посмотреть на лед». Ваш дедушка Николас Маркес когда-нибудь брал вас с собой посмотреть на лед?
Ну… Да. Что-то вроде того. Аракатака — тропический город, и, живя там, я никогда не видел льда. Однажды мой дедушка повел меня в фирменный магазин компании United Fruit — в Аракатаке был банановый центр — и показал мне ящик, наполненный рыбой в упаковке со льдом. Что бы там ни было внутри коробок, оно было таким холодным, что мне показалось, будто оно закипает. Я прикоснулся к внутренней стороне коробки и обжегся. «Оно же сейчас вскипит», — сказал я дедушке. И он ответил: «Нет, наоборот, тут очень холодно». А потом он дал мне потрогать это вещество — и это был лед. От того периода и от моей жизни в целом у меня остались лишь обрывки воспоминаний, которые я с трудом анализирую. Я предпочитаю только те ощущения, что они оставляют.
В 1928 году транснациональная банановая корпорация United Fruit совершила при помощи правительственных войск жестокую резню сотен забастовщиков, ожидавших возвращения делегации с переговоров после массовых протестов. — Прим. пер.
Реклама из выпуска
Ваши истории всегда наполнены запахами.
Да. Запахи… Я думаю, что обоняние, наделенное способностью пробуждать воспоминания, — это величайшее из всех чувств, даже более сильное, чем вкус или слух.
Во всех ваших произведениях присутствует некоторая эротичность запахов. Так вы выражаете сексуальное желание?
Да, это способ моего собственного восприятия.
Какое из всех чувственных удовольствий, существующих в жизни, самое важное для вас?
Еда.
В самом деле? Еда? Но почему?
Ну, это вопрос о чувствах, и это невозможно объяснить, но больше всего я люблю поесть.
Вернемся к вашей биографии. Как так вышло, что вы стали жить с бабушкой и дедушкой?
Обычное дело на Карибах. Мои родители были бедными. Отец работал телеграфистом. Когда он захотел жениться на дочери полковника Николаса Маркеса, ее семья была недовольна: у моего отца была репутация слишком любвеобильного человека. После свадьбы он устроился на работу в другой город, далеко от Аракатаки. И когда мать забеременела мной, бабушка и дедушка в знак примирения пригласили ее рожать в свой дом, что она с радостью и сделала. Через некоторое время мать снова вернулась в тот городок, где работал мой отец, и тогда бабушка с дедушкой сказали: «Оставьте нам Габриэля на воспитание». Семья была бедной и, как я уже сказал, в Карибском бассейне распространены расширенные семьи. Позже, когда мои родители вернулись в Аракатаку, я продолжал жить с дедушкой и бабушкой и в основном был там очень счастлив. Так мы жили до тех пор, пока мой дедушка не умер. На тот момент мне уже исполнилось восемь.
Вы чувствовали себя брошенным вашей матерью?
Нет, я просто думал, что такова жизнь. Возможно, если бы я жил в другом обществе, то чувствовал бы себя именно так. Но на Карибах совершенно нормально жить с дедушками и бабушками или тетями и дядями. Правда в том, что долгое время мать была для меня чужой. Помню, как однажды утром мне сказали принарядиться, потому что мать в этот день собиралась навестить меня. До этого момента я ничего не помню о ней. Помню, как захожу в комнату, и там сидит много женщин, а я чувствую смущение, потому что не знаю, кто из них моя мать. Она сделала какой-то жест, чтобы я смог понять, что это она. На ней было платье с заниженной талией двадцатых, в самом деле двадцатых годов и соломенная шляпа. Она была похожа на Луизу Брукс.
Да. Запахи… Я думаю, что обоняние, наделенное способностью пробуждать воспоминания, — это величайшее из всех чувств, даже более сильное, чем вкус или слух.
Во всех ваших произведениях присутствует некоторая эротичность запахов. Так вы выражаете сексуальное желание?
Да, это способ моего собственного восприятия.
Какое из всех чувственных удовольствий, существующих в жизни, самое важное для вас?
Еда.
В самом деле? Еда? Но почему?
Ну, это вопрос о чувствах, и это невозможно объяснить, но больше всего я люблю поесть.
Вернемся к вашей биографии. Как так вышло, что вы стали жить с бабушкой и дедушкой?
Обычное дело на Карибах. Мои родители были бедными. Отец работал телеграфистом. Когда он захотел жениться на дочери полковника Николаса Маркеса, ее семья была недовольна: у моего отца была репутация слишком любвеобильного человека. После свадьбы он устроился на работу в другой город, далеко от Аракатаки. И когда мать забеременела мной, бабушка и дедушка в знак примирения пригласили ее рожать в свой дом, что она с радостью и сделала. Через некоторое время мать снова вернулась в тот городок, где работал мой отец, и тогда бабушка с дедушкой сказали: «Оставьте нам Габриэля на воспитание». Семья была бедной и, как я уже сказал, в Карибском бассейне распространены расширенные семьи. Позже, когда мои родители вернулись в Аракатаку, я продолжал жить с дедушкой и бабушкой и в основном был там очень счастлив. Так мы жили до тех пор, пока мой дедушка не умер. На тот момент мне уже исполнилось восемь.
Вы чувствовали себя брошенным вашей матерью?
Нет, я просто думал, что такова жизнь. Возможно, если бы я жил в другом обществе, то чувствовал бы себя именно так. Но на Карибах совершенно нормально жить с дедушками и бабушками или тетями и дядями. Правда в том, что долгое время мать была для меня чужой. Помню, как однажды утром мне сказали принарядиться, потому что мать в этот день собиралась навестить меня. До этого момента я ничего не помню о ней. Помню, как захожу в комнату, и там сидит много женщин, а я чувствую смущение, потому что не знаю, кто из них моя мать. Она сделала какой-то жест, чтобы я смог понять, что это она. На ней было платье с заниженной талией двадцатых, в самом деле двадцатых годов и соломенная шляпа. Она была похожа на Луизу Брукс.
Мерседес была как женщины времен гражданских войн в Колумбии; она поддерживала жизнь, пока я участвовал в военном конфликте.
Затем она обняла меня, и я очень испугался, потому что почувствовал, что не люблю ее. Я слышал, что человек должен очень сильно любить свою мать, и мне казалось абсолютным злом то, что я не любил ее. Когда мои родители переехали в Аракатаку, я помню, как ходил к ним домой, только когда болел. Я оставался у них на ночь, и мне давали слабительное из смоляного масла. Это не самое приятное воспоминание.
Вам было больно, когда умер ваш дедушка?
Нет. Я практически не осознал этого. Будучи восьмилетним ребенком, я не имел ни малейшего представления о том, что такое смерть, а имея католическое воспитание, я, вероятно, думал, что он попал в рай, и был очень доволен этим.
Мы спрашиваем о его смерти, потому что вы часто говорите интервьюерам, что с вами не происходило ничего интересного с тех пор, как вам исполнилось восемь лет.
Я имею в виду, что после того, как я переехал жить в другое место со своими родителями, меня не покидает ощущение, что всё мое письмо посвящено тому времени, проведенному с дедушкой и бабушкой.
Ваше настоящее менее интересно, чем ваше детство?
В нём меньше таинственного. У меня нет бабушки, которая рассказывала бы мне сказочные истории.
Должно быть, Аракатака вашего детства была действительно сказочным местом.
Я думаю, это был городок ужасного бума. Там расположился банановый центр United Fruit Company — место, куда люди приходили, чтобы как можно скорее обогатиться. Но такие места, внезапно превращенные в перекресток мира, неизбежно наполняются фантастическими элементами.
Странно, что вы называете Аракатаку городком ужасного бума, тогда как Макондо, мифическое место, которое вы создали на основе Аракатаки, считается одним из самых очаровательных литературных городков.
Ну, так происходит потому, что Макондо — это город, построенный с ностальгией. Преимущество ностальгии заключается в том, что она забывает всё плохое и оставляет в памяти только хорошее.
Как вам в голову пришла идея создать Макондо из воспоминаний об Аракатаке?
Что ж. «Сто лет одиночества» по-настоящему начались в тот момент, когда я был еще очень молодым человеком, может быть, лет двадцати от роду. Я пытался написать роман о семье Буэндиа под названием «La Casa: дом». Вся драма должна была разыграться в доме — ничего снаружи. Написав несколько глав, я почувствовал, что еще не готов написать такую большую книгу. Я решил начать что-то легкое и постепенно научиться писать. В основном я писал короткие рассказы. Примерно в то же время, когда мне было около 21 года, мать попросила меня съездить с ней в Аракатаку — и эта поездка оказала решающее влияние на мою карьеру писателя. Видите ли, в тот момент я жил в Барранкилье, карибском городе недалеко от Аракатаки. Мои бабушка и дедушка умерли, и моя мать хотела продать их дом.
Сначала я был очень рад идее вернуться в Аракатаку. Но когда мы добрались туда, я был ошеломлен. Город совсем не изменился. У меня было ощущение, что я покинул не пространство, а определенное время, и моя дистанция с городом измеряется этим временем, а не расстоянием. Так я гулял по улицам с матерью и понимал, что она переживает нечто подобное. Мы пошли в аптеку, которая принадлежала близким друзьям семьи. За прилавком сидела дама, работавшая на швейной машинке. Моя мать спросила: «Как поживаешь, подруга?» Когда женщина наконец узнала ее, она встала, и они обнялись, плакали и абсолютно ничего не говорили больше получаса. У меня было ощущение, что весь город вымер, даже те, кто в действительности был жив. Я вспомнил всех такими, какими они были раньше, и этих людей уже не существовало в настоящем моменте, а значит, они были мертвы. Я осознал, что все короткие рассказы, которые я написал к этому моменту, были просто продуктами моего ума, не имеющими ничего общего с реальностью. Когда я вернулся в Барранкилью, я сразу же сел и написал свой первый роман, действие которого происходит в Макондо. Так совпало, что в ту поездку мы с матерью проезжали мимо банановой плантации, которую я часто видел в детстве, и вот на этом месте была вывеска: теперь плантация называлась «Макондо».
Когда «Сто лет одиночества» наконец начали складываться в вашем сознании?
Поездка, которую я описал, состоялась примерно в 1950 году. После той первой попытки я предпринял вторую попытку написания романа в Мексике в 1963 году. К тому времени у меня было более четкое представление о структуре, но не о тоне. Я еще не знал, как рассказать эту историю так, чтобы в нее поверили, поэтому я снова взялся за написание коротких рассказов. Но однажды, кажется, в 1965 году я ехал в Акапулько на машине. И внезапно — я не знаю почему — на меня снизошло озарение относительно того, как написать эту книгу. Всё, у меня появился тон!
Это предстало перед вами как видение?
Вроде того. Это было так, как если бы я прочитал всё, что должно было быть в нём. Итак, я вернулся в Мехико и следующие восемнадцать месяцев сидел и писал с девяти утра до трех пополудни. У меня была семья, жена и двое маленьких сыновей, и я поддерживал их, занимаясь связями с общественностью и составляя сценарии фильмов. Всё это должно было прекратиться, чтобы я мог написать свою книгу. Но у нас не было дохода, поэтому я заложил нашу машину и отдал деньги Мерседес. C этого момента Мерседес пришлось стать женщиной времен гражданских войн в Колумбии: она должна была вести домашнее хозяйство и поддерживать жизнь, пока я участвовал в военном конфликте.
Она совершала всевозможные удивительные подвиги. Каждый день она следила за тем, чтобы у меня были сигареты, бумага, всё необходимое для письма. Она занимала деньги. Она брала в долг продукты в лавках. Когда книга была закончена, оказалось, что мы задолжали мяснику около пяти тысяч песо — и это была огромная сумма. По всей округе разнесся слух, что я пишу очень важную книгу, и лавочники захотели поддержать меня в этом. В какой-то момент я понял, что Мерседес больше не может тянуть всё в одиночку. Тогда я забросил работу над романом и написал сценарий для радио. Но как только я начал заниматься этим, у меня началась невыносимая мигрень. Ничто не могло ее вылечить, хотя врачи выписывали мне всё возможное.
В конце концов, когда я вернулся к написанию романа, боль утихла. Потребовалось восемнадцать месяцев, чтобы закончить работу над книгой, но даже когда это произошло, у нас по-прежнему оставалось множество проблем. Как-то раз, ближе к концу всего этого, машинистка, у которой была единственная копия многих глав книги, попала под автобус, и половина книги разлетелась по всей улице. К счастью, автобус не сбил ее насмерть, и она смогла встать и собрать рукопись. Наконец, когда она была закончена, нам понадобилось 160 песо, чтобы отправить ее издателю в Буэнос-Айрес. У Мерседес оставалось всего 80 песо. Поэтому я разделил рукопись пополам, отправил половину по почте, а затем заложил миксер и фен Мерседес, чтобы заплатить за вторую половину. Когда Мерседес узнала, что наши последние пожитки покрыли почтовые расходы, она сказала: «Ну, теперь всё, что нам нужно, чтобы этот роман оказался плохим!»
Как вам в голову пришло название книги?
Оно пришло ко мне в тот момент, когда я стал писать последнюю страницу. До тех пор я и понятия не имел, как назвать эту книгу. Я уже давно отказался от названия «La Casa». Когда я принимал решение, я произвел кое-какие подсчеты и обнаружил, что прошло более ста лет одиночества, но было бы неправильно называть книгу «Сто сорок три года одиночества». Я округлил число, и это оказалось правильным решением. Книга была принята в издательство и опубликована в 1967 году, а затем, когда ее перевели на английский язык и опубликовали в Соединенных Штатах в 1970 году, она получила международную известность.
Ждать ли нам экранизацию «Ста лет одиночества», о которой ходят слухи?
Никогда. Продюсеры продолжают предлагать мне огромные суммы за права, но я отказываюсь. Последнее предложение, по-моему, составляло 2 млн долларов. Я против того, чтобы это было превращено в фильм, потому что хочу, чтобы читатели продолжали представлять персонажей такими, какими они могут вообразить их сами себе. В кинематографе это невозможно. Здесь образ настолько определен, что у зрителя больше нет возможности представить персонажа так, как ему захочется. Он представляет только то, что навязано через экран.
Когда я изучал то, как снимаются фильмы, я понял, что здесь существует множество ограничений по форме, которых нет в литературе. Я убедился, что работа писателя-романиста — одна из самых свободных работ среди существующих. Ведь ты сам себе хозяин. Полностью.
Как Бог?
Ну, что-то вроде того. Проблема только в том, что, в отличие от Бога, ты не можешь так легко избавляться от своих персонажей. Убить персонажа можно только тогда, когда он действительно больше не нужен. Именно это произошло с Урсулой Буэндиа. Если прикинуть, то ей, должно быть, лет двести. Пока я писал «Сто лет одиночества», я часто осознавал, что она живет уже слишком долго, и пытался заставить ее умереть. Однако она всё продолжалась и продолжалась. Я вечно нуждался в ней для чего-то. Ее нужно было держать до тех пор, пока она не умрет естественным образом.
Существует также слух о том, что вы сожгли около тысячи страниц «Ста лет одиночества». Правда ли это?
Ложь. Но любопытно, что во всех этих легендах есть доля правды. После того, как я закончил «Сто лет одиночества», я выбросил все свои заметки и документацию, чтобы от них не осталось никаких следов. Таким образом, критикам приходится оценивать книгу по существу, и они не будут заглядывать в первоначальные бумаги. Всякий раз, когда я пишу книгу, у меня накапливается много документации. Этот справочный материал является наиболее интимной частью моей личной жизни. Немного унизительно, когда тебя видят в нижнем белье.
Или пытаются узнать тайны вашей магии?
Конечно. Это как фокусники никогда не говорят другим, как они делают голубя из шляпы.
Ближе к концу «Ста лет одиночества» вы написали: «Литература — самая лучшая забава, придуманная, чтобы издеваться над людьми». Вы действительно так считаете?
На самом деле, так сказал мой друг, и я решил добавить это в книгу.
А как считаете вы?
Я думаю, это забавно, когда ты начинаешь контролировать свою книгу. Нет ничего прекраснее, чем писать, когда книга действительно у тебя в руках. Это то, что я называю вдохновением. Когда человек пишет, существует определенное состояние сознания, которое называется вдохновением. Но это состояние не божественный шепот, как думали романтики. В действительности это идеальное соответствие между вами и тем предметом, над которым вы ведете работу. Когда это происходит, всё начинает идти само по себе. Это величайшая радость, которую только можно испытать, лучший момент. Я никогда не чувствую себя лучше, и мой дом никогда не бывает лучше, и мои отношения со всеми никогда не бывают лучше, чем тогда, когда книга выходит хорошо.
Последняя глава романа была наполнена шутками и лирическими отступлениями. Вы описали Мерседес в качестве персонажа и также включили туда множество своих друзей. Почему так?
Потому что мне было весело. Моя полуторагодовалая осада подходила к концу, и на тот момент работа над книгой продвигалась успешно; у меня было чувство, что никто не сможет ее остановить, что я могу делать с ней всё, что захочу, что книга у меня в кармане. В этом состоянии я был так счастлив, особенно после мучений первого времени, что начал отпускать эти личные шутки. В этом разделе гораздо больше шуток, чем кажется случайному читателю. Друзья видят их и умирают со смеху, потому что знают, к чему относится каждая из них. Это была книга, которую нужно было закончить с большой радостью, — потому что, с другой стороны, это очень грустная книга. Как жизнь, не так ли?
Да, это очень грустная книга. Кажется, она говорит нам о том, что прогресс в Латинской Америке невозможен; унылость латиноамериканской политической жизни означает, что социальные перемены никогда не произойдут: всё неизбежно повторится. Это общепринятая политическая интерпретация.
Я знаю. Я слышу множество такой критики. Однажды у меня была проблема с профессорами литературы на Кубе, которые говорили: «„Сто лет одиночества“ — это необыкновенная книга, но у нее есть недостаток: она не дает никакого решения». Для меня это догма. В моих книгах описываются ситуации. Они не обязаны предлагать решения. Но с помощью «Ста лет одиночества» я действительно хотел донести идею о том, что латиноамериканская история была настолько гнетущей, что ее нужно было изменить — любым способом, любой ценой! Впрочем, книга не говорит о том, что прогресс невозможен. В ней говорится, что латиноамериканское общество настолько полно разочарований и несправедливости, что это привело бы в уныние любого. Это действительно указывает на общество, которое должно измениться.
Мы много говорим о романе «Сто лет одиночества». Раздражает ли вас, когда читатели ведут себя так, будто это единственная книга, которую вы написали?
Я часто читал рецензии, в которых говорилось, что «Сто лет одиночества» — это последний латиноамериканский роман. Это просто смешно! Если бы это была последняя книга, я бы не стал продолжать писать. Честно говоря, я думаю, что «Осень патриарха» гораздо важнее как литературное произведение. Еще большее значение она имеет как экспериментальная книга. Я не мог завершить ее, пока не получил финансовую безопасность, обеспеченную мне романом «Сто лет одиночества», потому что на ее написание требовалось много времени и денег.
Вам было больно, когда умер ваш дедушка?
Нет. Я практически не осознал этого. Будучи восьмилетним ребенком, я не имел ни малейшего представления о том, что такое смерть, а имея католическое воспитание, я, вероятно, думал, что он попал в рай, и был очень доволен этим.
Мы спрашиваем о его смерти, потому что вы часто говорите интервьюерам, что с вами не происходило ничего интересного с тех пор, как вам исполнилось восемь лет.
Я имею в виду, что после того, как я переехал жить в другое место со своими родителями, меня не покидает ощущение, что всё мое письмо посвящено тому времени, проведенному с дедушкой и бабушкой.
Ваше настоящее менее интересно, чем ваше детство?
В нём меньше таинственного. У меня нет бабушки, которая рассказывала бы мне сказочные истории.
Должно быть, Аракатака вашего детства была действительно сказочным местом.
Я думаю, это был городок ужасного бума. Там расположился банановый центр United Fruit Company — место, куда люди приходили, чтобы как можно скорее обогатиться. Но такие места, внезапно превращенные в перекресток мира, неизбежно наполняются фантастическими элементами.
Странно, что вы называете Аракатаку городком ужасного бума, тогда как Макондо, мифическое место, которое вы создали на основе Аракатаки, считается одним из самых очаровательных литературных городков.
Ну, так происходит потому, что Макондо — это город, построенный с ностальгией. Преимущество ностальгии заключается в том, что она забывает всё плохое и оставляет в памяти только хорошее.
Как вам в голову пришла идея создать Макондо из воспоминаний об Аракатаке?
Что ж. «Сто лет одиночества» по-настоящему начались в тот момент, когда я был еще очень молодым человеком, может быть, лет двадцати от роду. Я пытался написать роман о семье Буэндиа под названием «La Casa: дом». Вся драма должна была разыграться в доме — ничего снаружи. Написав несколько глав, я почувствовал, что еще не готов написать такую большую книгу. Я решил начать что-то легкое и постепенно научиться писать. В основном я писал короткие рассказы. Примерно в то же время, когда мне было около 21 года, мать попросила меня съездить с ней в Аракатаку — и эта поездка оказала решающее влияние на мою карьеру писателя. Видите ли, в тот момент я жил в Барранкилье, карибском городе недалеко от Аракатаки. Мои бабушка и дедушка умерли, и моя мать хотела продать их дом.
Сначала я был очень рад идее вернуться в Аракатаку. Но когда мы добрались туда, я был ошеломлен. Город совсем не изменился. У меня было ощущение, что я покинул не пространство, а определенное время, и моя дистанция с городом измеряется этим временем, а не расстоянием. Так я гулял по улицам с матерью и понимал, что она переживает нечто подобное. Мы пошли в аптеку, которая принадлежала близким друзьям семьи. За прилавком сидела дама, работавшая на швейной машинке. Моя мать спросила: «Как поживаешь, подруга?» Когда женщина наконец узнала ее, она встала, и они обнялись, плакали и абсолютно ничего не говорили больше получаса. У меня было ощущение, что весь город вымер, даже те, кто в действительности был жив. Я вспомнил всех такими, какими они были раньше, и этих людей уже не существовало в настоящем моменте, а значит, они были мертвы. Я осознал, что все короткие рассказы, которые я написал к этому моменту, были просто продуктами моего ума, не имеющими ничего общего с реальностью. Когда я вернулся в Барранкилью, я сразу же сел и написал свой первый роман, действие которого происходит в Макондо. Так совпало, что в ту поездку мы с матерью проезжали мимо банановой плантации, которую я часто видел в детстве, и вот на этом месте была вывеска: теперь плантация называлась «Макондо».
Когда «Сто лет одиночества» наконец начали складываться в вашем сознании?
Поездка, которую я описал, состоялась примерно в 1950 году. После той первой попытки я предпринял вторую попытку написания романа в Мексике в 1963 году. К тому времени у меня было более четкое представление о структуре, но не о тоне. Я еще не знал, как рассказать эту историю так, чтобы в нее поверили, поэтому я снова взялся за написание коротких рассказов. Но однажды, кажется, в 1965 году я ехал в Акапулько на машине. И внезапно — я не знаю почему — на меня снизошло озарение относительно того, как написать эту книгу. Всё, у меня появился тон!
Это предстало перед вами как видение?
Вроде того. Это было так, как если бы я прочитал всё, что должно было быть в нём. Итак, я вернулся в Мехико и следующие восемнадцать месяцев сидел и писал с девяти утра до трех пополудни. У меня была семья, жена и двое маленьких сыновей, и я поддерживал их, занимаясь связями с общественностью и составляя сценарии фильмов. Всё это должно было прекратиться, чтобы я мог написать свою книгу. Но у нас не было дохода, поэтому я заложил нашу машину и отдал деньги Мерседес. C этого момента Мерседес пришлось стать женщиной времен гражданских войн в Колумбии: она должна была вести домашнее хозяйство и поддерживать жизнь, пока я участвовал в военном конфликте.
Она совершала всевозможные удивительные подвиги. Каждый день она следила за тем, чтобы у меня были сигареты, бумага, всё необходимое для письма. Она занимала деньги. Она брала в долг продукты в лавках. Когда книга была закончена, оказалось, что мы задолжали мяснику около пяти тысяч песо — и это была огромная сумма. По всей округе разнесся слух, что я пишу очень важную книгу, и лавочники захотели поддержать меня в этом. В какой-то момент я понял, что Мерседес больше не может тянуть всё в одиночку. Тогда я забросил работу над романом и написал сценарий для радио. Но как только я начал заниматься этим, у меня началась невыносимая мигрень. Ничто не могло ее вылечить, хотя врачи выписывали мне всё возможное.
В конце концов, когда я вернулся к написанию романа, боль утихла. Потребовалось восемнадцать месяцев, чтобы закончить работу над книгой, но даже когда это произошло, у нас по-прежнему оставалось множество проблем. Как-то раз, ближе к концу всего этого, машинистка, у которой была единственная копия многих глав книги, попала под автобус, и половина книги разлетелась по всей улице. К счастью, автобус не сбил ее насмерть, и она смогла встать и собрать рукопись. Наконец, когда она была закончена, нам понадобилось 160 песо, чтобы отправить ее издателю в Буэнос-Айрес. У Мерседес оставалось всего 80 песо. Поэтому я разделил рукопись пополам, отправил половину по почте, а затем заложил миксер и фен Мерседес, чтобы заплатить за вторую половину. Когда Мерседес узнала, что наши последние пожитки покрыли почтовые расходы, она сказала: «Ну, теперь всё, что нам нужно, чтобы этот роман оказался плохим!»
Как вам в голову пришло название книги?
Оно пришло ко мне в тот момент, когда я стал писать последнюю страницу. До тех пор я и понятия не имел, как назвать эту книгу. Я уже давно отказался от названия «La Casa». Когда я принимал решение, я произвел кое-какие подсчеты и обнаружил, что прошло более ста лет одиночества, но было бы неправильно называть книгу «Сто сорок три года одиночества». Я округлил число, и это оказалось правильным решением. Книга была принята в издательство и опубликована в 1967 году, а затем, когда ее перевели на английский язык и опубликовали в Соединенных Штатах в 1970 году, она получила международную известность.
Ждать ли нам экранизацию «Ста лет одиночества», о которой ходят слухи?
Никогда. Продюсеры продолжают предлагать мне огромные суммы за права, но я отказываюсь. Последнее предложение, по-моему, составляло 2 млн долларов. Я против того, чтобы это было превращено в фильм, потому что хочу, чтобы читатели продолжали представлять персонажей такими, какими они могут вообразить их сами себе. В кинематографе это невозможно. Здесь образ настолько определен, что у зрителя больше нет возможности представить персонажа так, как ему захочется. Он представляет только то, что навязано через экран.
Когда я изучал то, как снимаются фильмы, я понял, что здесь существует множество ограничений по форме, которых нет в литературе. Я убедился, что работа писателя-романиста — одна из самых свободных работ среди существующих. Ведь ты сам себе хозяин. Полностью.
Как Бог?
Ну, что-то вроде того. Проблема только в том, что, в отличие от Бога, ты не можешь так легко избавляться от своих персонажей. Убить персонажа можно только тогда, когда он действительно больше не нужен. Именно это произошло с Урсулой Буэндиа. Если прикинуть, то ей, должно быть, лет двести. Пока я писал «Сто лет одиночества», я часто осознавал, что она живет уже слишком долго, и пытался заставить ее умереть. Однако она всё продолжалась и продолжалась. Я вечно нуждался в ней для чего-то. Ее нужно было держать до тех пор, пока она не умрет естественным образом.
Существует также слух о том, что вы сожгли около тысячи страниц «Ста лет одиночества». Правда ли это?
Ложь. Но любопытно, что во всех этих легендах есть доля правды. После того, как я закончил «Сто лет одиночества», я выбросил все свои заметки и документацию, чтобы от них не осталось никаких следов. Таким образом, критикам приходится оценивать книгу по существу, и они не будут заглядывать в первоначальные бумаги. Всякий раз, когда я пишу книгу, у меня накапливается много документации. Этот справочный материал является наиболее интимной частью моей личной жизни. Немного унизительно, когда тебя видят в нижнем белье.
Или пытаются узнать тайны вашей магии?
Конечно. Это как фокусники никогда не говорят другим, как они делают голубя из шляпы.
Ближе к концу «Ста лет одиночества» вы написали: «Литература — самая лучшая забава, придуманная, чтобы издеваться над людьми». Вы действительно так считаете?
На самом деле, так сказал мой друг, и я решил добавить это в книгу.
А как считаете вы?
Я думаю, это забавно, когда ты начинаешь контролировать свою книгу. Нет ничего прекраснее, чем писать, когда книга действительно у тебя в руках. Это то, что я называю вдохновением. Когда человек пишет, существует определенное состояние сознания, которое называется вдохновением. Но это состояние не божественный шепот, как думали романтики. В действительности это идеальное соответствие между вами и тем предметом, над которым вы ведете работу. Когда это происходит, всё начинает идти само по себе. Это величайшая радость, которую только можно испытать, лучший момент. Я никогда не чувствую себя лучше, и мой дом никогда не бывает лучше, и мои отношения со всеми никогда не бывают лучше, чем тогда, когда книга выходит хорошо.
Последняя глава романа была наполнена шутками и лирическими отступлениями. Вы описали Мерседес в качестве персонажа и также включили туда множество своих друзей. Почему так?
Потому что мне было весело. Моя полуторагодовалая осада подходила к концу, и на тот момент работа над книгой продвигалась успешно; у меня было чувство, что никто не сможет ее остановить, что я могу делать с ней всё, что захочу, что книга у меня в кармане. В этом состоянии я был так счастлив, особенно после мучений первого времени, что начал отпускать эти личные шутки. В этом разделе гораздо больше шуток, чем кажется случайному читателю. Друзья видят их и умирают со смеху, потому что знают, к чему относится каждая из них. Это была книга, которую нужно было закончить с большой радостью, — потому что, с другой стороны, это очень грустная книга. Как жизнь, не так ли?
Да, это очень грустная книга. Кажется, она говорит нам о том, что прогресс в Латинской Америке невозможен; унылость латиноамериканской политической жизни означает, что социальные перемены никогда не произойдут: всё неизбежно повторится. Это общепринятая политическая интерпретация.
Я знаю. Я слышу множество такой критики. Однажды у меня была проблема с профессорами литературы на Кубе, которые говорили: «„Сто лет одиночества“ — это необыкновенная книга, но у нее есть недостаток: она не дает никакого решения». Для меня это догма. В моих книгах описываются ситуации. Они не обязаны предлагать решения. Но с помощью «Ста лет одиночества» я действительно хотел донести идею о том, что латиноамериканская история была настолько гнетущей, что ее нужно было изменить — любым способом, любой ценой! Впрочем, книга не говорит о том, что прогресс невозможен. В ней говорится, что латиноамериканское общество настолько полно разочарований и несправедливости, что это привело бы в уныние любого. Это действительно указывает на общество, которое должно измениться.
Мы много говорим о романе «Сто лет одиночества». Раздражает ли вас, когда читатели ведут себя так, будто это единственная книга, которую вы написали?
Я часто читал рецензии, в которых говорилось, что «Сто лет одиночества» — это последний латиноамериканский роман. Это просто смешно! Если бы это была последняя книга, я бы не стал продолжать писать. Честно говоря, я думаю, что «Осень патриарха» гораздо важнее как литературное произведение. Еще большее значение она имеет как экспериментальная книга. Я не мог завершить ее, пока не получил финансовую безопасность, обеспеченную мне романом «Сто лет одиночества», потому что на ее написание требовалось много времени и денег.
«Палая листва». — Прим. редакции Playboy
PLAYBOY
Читайте предыдущие части интервью!
Интервью было опубликовано в американском выпуске журнала за февраль 1983 года. Это интервью мы решили поделить на части и сопроводить описанием, чтобы вам было удобнее его изучить. Следите за анонсами следующих частей в наших соцсетях.
Следующая часть интервью уже переведена и готовится к публикации!
Поддержите нас, чтобы нам было легче выделять время и силы на исследования и другие инициативы.
Поддержите нас, чтобы нам было легче выделять время и силы на исследования и другие инициативы.
